Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

14 июня 1910 года Лев Николаевич писал своей жене:

«…Как я смолоду любил тебя, так я, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя. За то же, что ты не пошла за мной в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с Богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом» 67.

Вы слышите этот глубокий голос? И не звучит ли он в унисон с голосом вашего сердца, готового тут же, без обиняков и колебаний, засвидетельствовать, что Лев Толстой проявлял подлинную человечность по отношению к подруге своей жизни, даже и при наличии глубокого внутреннего расхождения с ней. Но разве можно было чего-либо подобного ожидать от В. Г. Черткова, вместе со своими клевретами беспощадно преследовавшего Софью Андреевну именно за то, что она, обыкновенный человек, пожилая женщина, мать и представительница своего сословия, не пошла за мужем в его «исключительном духовном движении»?!

Между тем, вовсе не надо было быть Толстым, чтобы понять, что и Софья Андреевна, какая бы она ни была, вправе рассчитывать на внимательное, человечное и снисходительное отношение к себе. На это указывала однажды Черткову – так же, впрочем, бесплодно, как и сам Лев Николаевич – старшая дочь Льва Николаевича и Софьи Андреевны – Татьяна Львовна. Вот что она писала ближайшему другу отца 25 августа того же, рокового 1910 года:

«…Когда Софья Андреевна узнала о том, что вы остаетесь в Телятинках, она вся побледнела и сказала: «Ну, это мой смертный приговор!» А потом весь день она была страшно возбуждена, говорила всякие безумные вещи, писала Столыпину и всякому, кто соглашался слушать это письмо, читала его [62]. На другой день она была спокойнее и сказала мне, что она уже дошла до того, что понимает, что ее отношение к вам – сумасшествие. Вчера она всю ночь проплакала и промолилась.

Я вам писала, что я думаю, что у нее нет никаких материальных планов. Я продолжаю так думать, но я хочу вам выяснить, как я это понимаю. Мне кажется, что так как многие духовные стороны жизни ей чужды, – она и не понимает блага иначе, как в материальном благосостоянии. При поднимающемся в ней раздражении, она сейчас же начинает обвинять всех в том, что ее хотят лишить каких-то материальных преимуществ, и она за них борется» 68.

Вот где скрещиваются точки зрения Льва Николаевича и Софьи Андреевны, вот где выражен истинный гуманизм, которого так не хватало прямолинейному и ограниченному в своей прямолинейности, а потому и жестокому Черткову!

И в другой раз писала Т. Л. Сухотина-Толстая из своих Кочетов, где тогда гостили ее родители, А. Б. Гольденвейзеру:

«…Вы правы в том, что нам надо за него (за Льва Николаевича. – В. Б.) заступаться, хотя забота об его имени мне, по правде сказать, довольно чужда. Ему же – я это вижу все время – легче всего покориться, жалеть ее, считать ее невменяемой и поэтому уступать. Когда он это делает, он спокоен и радостен, а как только мы убеждаем его бороться, не уступать, – ему делается тяжело. И теперь я стараюсь еще усиленнее делать то, что делала с самого начала: ему ничего не говорить, кроме утешений, надежд на какое-нибудь лучшее в будущем, а ей открыто, резко, без всяких прикрас говорить свое мнение. Я это сделала сегодня, и это подействовало: сказала ей, что устроить ему тяжелую, унизительную для него жизнь в Ясной и туда его тащить – чудовищно, и что, разумеется, ему везде будет лучше, чем там. Она смутилась и сказала: «Так что же делать?» На это было легко ответить, и она промолчала».

Как это хорошо и как это, при всей готовности не скрывать от себя недостатков и ошибочного пути Софьи Андреевны, не по-чертковски! Что за умница была Татьяна Львовна! Я всегда думал и теперь продолжаю думать, что живи старшая дочь Льва Николаевича и Софьи Андреевны, – именно она, а не ограниченная и страстная Александра Львовна, – постоянно со своими родителями в Ясной Поляне, – до тяжелого надрыва и семейной драмы, закончившейся смертью Толстого, наверное, не дошло бы.

Лев Николаевич пытался защитить свою жену от своих «доброжелателей», нападавших якобы во имя его интересов на несчастную, хоть и отчаянно сопротивлявшуюся женщину, но только, по мягкости своего характера и из боязни раздражить главного доброжелателя – Черткова, делал это не всегда в достаточно энергичной форме.

И однако. когда осенью 1910 года Толстой, находясь в гостях у Татьяны Львовны в Кочетах, получил письмо от А. Б. Гольденвейзера с очередными обвинениями по адресу Софьи Андреевны, почерпнутыми из бабьего (в полном смысле!) дневника В. М. Феокритовой, и с надлежащими «советами», то он ответил ему (21 сентября):