Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Если не было серьезных поводов для расхождения, то Чертков выдумывал несерьезные. С гостившим у него философом и единомышленником Толстого Ф. А. Страховым он несколько дней не разговаривал из-за различного толкования. понятия о Боге.

С Н. Н. Гусевым, вернувшимся после смерти Л. Н. Толстого из ссылки и поселившимся в доме Чертковых в Телятинках, Владимир Григорьевич поссорился из-за того, что Гусев осмеливался в глаза Черткову утверждать, что он, Гусев, любит его, Черткова, хотя бы сам он, Чертков, и не любил его, Гусева. Между тем, Чертков, тоже в глаза Гусеву, заявлял, что он, Чертков, не любит его, Гусева, а следовательно, и он, Гусев, никак не может любить его, Черткова, а если говорит, что любит, то просто лжет. «Рязанский цеховой» (как в одной из своих книжек рекомендует себя Н. Н. Гусев) упорно стоял на своем: люблю да и только!.. Можешь, дескать, меня ненавидеть, а я все-таки тебя люблю! Вот тебе!..

Черткова эта стойкость прямо доводила до белого каления. Он по ночам приходил в комнату Гусева, усаживался к нему на край постели и принимался все с новым и новым азартом, сердясь и крича, убеждать бывшего секретаря Льва Николаевича в правоте своей точки зрения, – в том, что он, Гусев, не может любить его, Черткова, если… и т. д.

Я помещался тогда в комнате за перегородкой, и мне мешали спать эти долгие, возбужденные ночные споры двух «толстовцев» на тему о «любви».

Помню, на меня в один прекрасный вечер Владимир Григорьевич рассердился за то, что я не захотел спеть что-либо по его просьбе (просто не в настроении был). Так надобно было видеть гнев «хозяина»! Он из себя выходил, рвал и метал, что капризу его не подчинились. Не только высказал свою обиду, но осыпал меня оскорбительнейшими выражениями. Не спал ночь, бегал по дому, не находил себе места. Наутро пришел извиниться, но. заметив, как он выразился, что меня, кажется, «не очень тронуло» его извинение, снова рассердился и снова наговорил мне разных оскорбительных вещей. Потом еще раз приходил извиняться. И все это только из-за того, что человек не хотел или не мог петь. Прямо как помещик какой-то!..

Властолюбие и деспотизм находили у Черткова опору в его идейной узости и догматизме. Он был малообразован, мало читал. Толстого он изучил глубоко, и Толстой один заполнил все его существо. Иногда он пытался вступать со Львом Николаевичем в идейный спор, в котором всегда бывал побежден, но, по существу, он слепо шел за Толстым, кроме и выше которого ничего представить себе не мог. Всепоглощающей любовью к Толстому я не буду упрекать Черткова, – напротив, это – его положительная сторона, его великий актив. Но нежелание ничего видеть иначе, как глазами Толстого, – с этим я уже не могу поздравить ни Черткова, ни кого бы то ни было другого. Духовную свободу мы должны сохранять за собой на все времена и во всех условиях. И за нашими вождями мы должны идти с открытыми, а не зажмуренными глазами и не с заткнутыми ватой ушами.

Чертков всегда – сознательно или бессознательно, все равно – стремился играть роль «первого ученика», непререкаемого авторитета в истолковании Толстого и не только руководителя, но как бы распорядителя всей общественной и культурной работы вокруг Толстого. Он в полном смысле являлся хранителем «толстовской» догмы, хотя на словах чаще, чем кто-нибудь, кокетничал довольно обычными среди «толстовцев» заявлениями о том, что он вовсе не «толстовец», что и говорить о «каком-то толстовстве» смешно, потому что никакого «толстовства» не существует и т. д. На самом же деле именно Чертков не терпел в своих друзьях ни малейшего отклонения от правоверных «толстовских» воззрений, да еще в том исключительно узком толковании, какое свойственно было ему самому. О, конечно, уж этот ученик должен был до конца остаться «верным» учению, в смысле полного застоя, неподвижности в однажды выработанном и усвоенном миросозерцания! Это именно тот «камень», на котором только и может созидаться церковь, в смысле человеческого соединения узкого, кружкового, ограниченного.

Долой всякое движение, всякую независимую, свободную, слишком смело интерпретирующую «толстовские» истины мысль в «церкви»! Никакого внимания, никакого снисхождения к «чужим», «не нашим», вне «церкви» стоящим! Потуги «интеллигенции» (презрительное слово в доме Чертковых) нащупать какие-то другие, свои пути улучшения общей жизни, помимо тех путей, которые открыл Толстой – как они смешны, никчемны и жалки, эти потуги! Философья, наука, литература… что может быть интересного, нужного в этих областях после Толстого ? «Толстой, как губка, впитал в себя всю предшествующую мудрость человеческую и дает ее нам в переработанном, чистом виде, – так зачем же читать и изучать других мыслителей, кроме Толстого?!» – это подлинные слова В. Г. Черткова, которые мне приходилось не раз от него слышать. И он действительно ничего не читал, был последователен. (Только в глубокой старости его неожиданно захватила метафизика Фихте-старшего).