Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Я никак не назвал бы Черткова грубо неумным, le sot [61], как, по словам С. А Толстой, называли его в свое время многие даже в том светском кругу, в котором он прежде вращался. Нет, он был умен. Это, может быть, был самый умный из «толстовцев», способный – на почве интеллектуального сотрудничества – подойти ближе всего к гениальному Толстому. Однако как раз в отличие от самого Толстого, с его поистине «всеобъемлющей душой», Чертков обладал умом холодным, рассудочным, узким и, к тому же, на холостом ходу, ибо – не соединенным с сердцем. И если прав Вовенарг в своем знаменитом изречении, что великие мысли исходят из сердца, то у Черткова не могло быть великих мыслей. Его ум был умом дипломата, а не мыслителя. Отсюда – любовь к тщательно разработанным, холодно самоуверенным письмам-нотам, и – ничтожная литературная продукция.

Недостаток сердца Владимир Григорьевич, по-видимому, временами и сам сознавал в себе. Однажды, в откровенную минуту, он высказал мне признание, – что «не понимает любви к врагам». Не то что не имеет (кто ее имеет?!), а не понимает этой предписываемой христианством, а следовательно, и «толстовством» добродетели. О том, что ему не дается любовь к людям вообще, Чертков пишет в одном письме к Толстому. (Опубликован ответ Льва Николаевича на это письмо.)

Неспособность к любви связывалась у Черткова и с неспособностью к самоотречению и самоограничению. В спорах он шел до конца, систематически и фанатически отстаивая свою точку зрения. Это-то, главным образом, и делало его неприемлемым в любом обществе и в любом начинании.

В мировоззрении Толстого Черткова более интересовали вопросы метафизики и психологии (Бог – сознание – «я»), чем вопросы живой нравственности. Он и сам кое-что писал по вопросам метафизики, хотя опубликовать ничего не сумел или не успел. Прочитав в 1910 году при мне одну статью Черткова о сознании и о Боге, Лев Николаевич отозвался о ней в своем дневнике как о неясной: «боюсь, что слишком ум за разум» 65, – выразился он.

Чертков как будто что-то искал в духовной области – и не находил…

Все люди разделены были у В. Г. Черткова на врагов и друзей. К друзьям он относился с наивным, слепым доверием, иногда даже чрезмерным, – впрочем, при непременном условии слепого, полного подчинения его влиянию и его планам с их стороны. Врагов последовательно ненавидел и либо прерывал с ними всякое общение, либо систематически с ними боролся. И на первом месте среди «врагов» стояла С. А. Толстая, человек, своей неоспоримой и, так сказать, законной и само собой подразумевающейся близостью ко Льву Толстому наиболее для Черткова и для его стремления держать все, касающееся Толстого, в своих руках, нежелательный и опасный.

– Иван Иванович Горбунов пишет мне, – говорил В. Г. Чертков со скучающей миной у себя в Телятинках в 1910 году, – что надо перестать бороться с Софьей Андреевной и что эта борьба опасна для Льва Николаевича. Но никакой «борьбы» нет! Мы только защищаем Льва Николаевича от этой корыстной и злой женщины, его жены!..

Только так мог Чертков смотреть на дело. Чтобы понять, что и иная «защита» («Пустынник и медведь») 66обращается в нападение и в тиранию, на это его не хватало. Плоды этой нравственной слепоты мы видели.

Софья Андреевна была для Черткова не человек. Это было отвлеченное понятие, собрание всех пороков и недостатков. Свойственное и самому Л. Н. Толстому, и многим его единомышленникам отрицательное, критическое отношение к женщине тоже сыграло здесь значительную роль. Чертков, так сказать, в принципе считал Софью Андреевну «погибшим существом». Ни возможности исправления, ни возможности возрождения для нее, а следовательно, и возможности благотворного воздействия на нее он не признавал. Когда он, христианин-дипломат, заверял жену своего знаменитого друга в своих «дружеских чувствах», он, вероятно, сам понимал, что говорит неправду. Не могло быть мира между Чертковым и Софьей Андреевной, и не она, а именно он хотел владеть Толстым безраздельно. Будь Чертков на самом деле, не рассудком, а именно чувством, хоть немного христианин, «толстовец», то есть умей он отступать и уступать во имя мира и согласия, умей отказываться хоть от части «своего», прильнувшего к сердцу, то, конечно, и в 1910 году он легко нашел бы пути к восстановлению атмосферы мира и согласия вокруг великого старца – друга и учителя, столь беспредельно его облагодетельствовавшего, даже предпочел бы скрыться, уехать на время, освободить подмостки, на которых разыгрывался последний акт жизни Толстого, дать старухе Софье Андреевне возможность успокоиться, прийти в себя, вернуть утраченное равновесие, – но – разве можно было ожидать этого от такого неуступчивого, упрямого и эгоцентрического человека, каким был В. Г. Чертков?!