Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Впрочем, правильнее было бы выразиться: хотя он, Лев Николаевич, и отошел от жены так далеко по своим воззрениям и привычкам. Что же касается Софьи Андреевны, то она, как была с первого года замужества, так и оставалась до конца барыней, помещицей. Но… также и человеком, верной женой и матерью семейства.

Характерно, что когда дочь с ее подругой, взбунтовавшись против Софьи Андреевны, переехали в Телятинки, и в Ясной Поляне, кроме стариков да меня с бесплотным и надмирным Душаном, никого не осталось, Лев Николаевич стал удивительно внимателен и нежен с Софьей Андреевной: то грушу ей подаст, то о здоровье спросит, то посоветует раньше ложиться спать, чтобы сохранить это здоровье, то почитает ей что-нибудь. Один раз даже о яснополянском хозяйстве с ней поговорил – «милость», можно сказать, небывалая! И Софья Андреевна расцвела. При суровой, подозрительной и ревнивой Александре Львовне все это было бы невозможно. Вот почему и говаривал Лев Николаевич о своих паладинах Черткове и «Саше»: «Боюсь, что они все это (злобу и материальные вожделения Софьи Андреевны) преувеличивают!»

Представители «чертковской» партии как-то не понимали особого положения Софьи Андреевны как жены Толстого. Их удивляли, казалось, и все попытки Толстого защитить свою престарелую подругу жизни, оградить ее от оскорблений, проявить участие и любовь к ней – чувства, не покидавшие его, несмотря на многие отрицательные свойства Софьи Андреевны и на повторявшиеся бестактные выражения и выходки ее.

17 октября Александра Львовна записывает в своем дневнике: «Отец говорил мне, что она (Софья Андреевна. – В. Б) около двух часов ночи приходила к нему, у него дуло в окно, и она завесила его чем-то, и заботливо ухаживала за ним, и просила прощения. Отец размягчился, говорил о том, как ему жалко ее, и просил быть снисходительнее к ней. Я молчала. В последнее время мне как-то особенно неприятны ее ухаживанья за отцом, ее ласковые к нему слова. Я вижу в этом другое значение…» 53

Какое именно значение, видно из записи, сделанной на другой день.

«Утром была у отца. Он все жалеет мать и находит, что она душевнобольная. Я молчу. Он спрашивает, почему я молчу.

– Я этого не считаю, – сказала я, – я имею свою определенную точку зрения, стоя на которой, я могу ее жалеть, как и ты, но не хочу и не могу закрывать себе глаза. Почему же у нее такие определенные материальные цели?

– Это тоже болезнь, – отвечал Лев Николаевич» 54.

Последний этот ответ Льва Николаевича был истинно мудр.

Но не одних только друга и дочь приходилось убеждать Льву Николаевичу. Ведь около него находились и еще советники! Когда в сентябре он гостил у Татьяны Львовны, в имении ее мужа Кочеты, А. Б. Гольденвейзер прислал ему выписки из дневника В. М. Феокритовой, выставляющие в самом дурном свете Софью Андреевну. Это вмешательство со стороны в глубоко интимное, семейное дело не вызвало, однако, ни признания, ни благодарности со стороны Толстого. 21 сентября 1910 года он ответил Гольденвейзеру письмом 55, в котором писал, что он вовсе не сердится на него за его сообщение. Хотя ему и неприятно, что «столько чужих людей» знают о их семейных делах. «В том, что пишет Варвара Михайловна, – говорилось далее в письме, – и что вы думаете об этом, есть большое преувеличение в дурную сторону, недопущение и болезненного состояния, и перемешанности добрых чувств с нехорошими» [52].

Варвара Михайловна, значительно подмигивая, сама обратила мое внимание на это выражение «столько чужих людей». Письмо Льва Николаевича, должно быть, не на шутку ее озадачило. Может быть, в головке пухленькой кубышки-мещаночки (вдовы товарища прокурора) мелькнуло соображение, что, пожалуй, и она-то была не совсем подходящей советчицей при Толстом? А между тем она и советовала, самостоятельно или через Александру Львовну, и. записывала все нелепые, «пикантные» и бестактные выражения Софьи Андреевны, доверенные ей в интимных, «дружеских» беседах и жалобах, – выражения, которыми потом бывало занятно посмешить Сашу, «порадовать» Чертковых. В самом деле, памятником трагедии остался еще чисто женский, «бабий» дневник Варвары Михайловны, «дружески» подходившей к Софье Андреевне и затем без сожаления предававшей Софью Андреевну ее врагам.

– Я провокатор! – «добродушно» смеясь, говорила сама о себе Варвара Михайловна [53].

Так держали себя враждующие между собой стороны.

Правы ли, неправы ли были они, вопрос другой. Суть в том, что методы их борьбы были ужасны и что борьба эта самым плачевным образом отражалась на престарелом Л. Н. Толстом. И тут я больше прощаю Софье Андреевне, ограниченной женщине, материально настроенной мещанке, чем В. Г. Черткову и находившейся под его влиянием А. Л. Толстой, из которых один, по всей видимости, считал себя первым учеником и будущим духовным преемником Льва Николаевича, а вторая – хоть и плохой и непоследовательной, но тоже – «толстовкой». Вражда ослепляет, и потому ни Софья Андреевна, ни даже Чертков с Александрой Львовной и другими членами его партии не отдавали себе отчета в своем поведении, не замечали, какого рода орудием оказались они в руках судьбы, чему служат и кого губят. Со стороны это было виднее.