Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Ей захотелось узнать, как отец относится к ее поступку.

– Ближе к развязке! – сказал он.

И еще:

– Чем хуже, тем лучше!

И далее:

– Все к одному концу!

Не поняли. Не уразумели. Видели в его ответах только обвинение Софьи Андреевны. Продолжали ту же самую игру, ту же самую тактику.

Лев Николаевич, конечно, не мог вместе с Софьей Андреевной желать, чтобы их дети и внуки вторично обогатились после его смерти за счет 50-летней монополии на издание его сочинений. Напротив, его желанием и волей было, чтобы книги его были освобождены от монополии и стали вследствие этого дешевы и доступны бедным людям. Его отнюдь не радовало также ни за себя, ни за семью положение землевладельцев, – самым горячим его желанием было передать землю тем, кто на ней работал, то есть крестьянам. Распоряжения о передаче сочинений в общую собственность, вернее, об уничтожении какой бы то ни было собственности на них, а также о выкупе у семьи земли для крестьян, были даны им его душеприказчикам – Черткову и Александре Львовне, сочувствовавшим этим распоряжениям.

Однако резкость младшей дочери и Черткова по отношению к Софье Андреевне Толстым отнюдь не одобрялась. Любовь Толстого к другу и дочери вовсе не стояла в противоречии с его любовью к жене. Между тем Чертков и Софья Андреевна, любя Толстого, ревновали его друг к другу, а другой близкий Толстому человек в доме, Александра Львовна, ревновала его ни к кому другому, как к собственной матери. Если он жалел Софью Андреевну или оказывал ей внимание, то Александра Львовна обижалась.

Александра Львовна с детства была нелюбимой дочерью матери. Она и родилась-то против ее желания. Как слышал я от самой Александры Львовны, Софья Андреевна принимала даже меры, чтобы вызвать выкидыш: вскакивала, беременная, на столы, на стулья. В детстве подвергала дочь телесным наказаниям. Один раз – это было в Москве, в Хамовниках – оттаскала ее, без всякого серьезного повода, за волосы. Тогдашняя 10 или 11-летняя Саша была так потрясена и обижена, что решила утопиться в Москве-реке. Выбежала из дому, но увидала, что на улице очень грязно, и вернулась за калошами, – ну… а вернувшись, раздумала топиться.

Натуры матери и дочери были разные. Александра Львовна была примитивнее, но непосредственнее, бескорыстнее и веселее своей матери. Софье Андреевне не нравились у Александры Львовны некоторая грубоватость и отсутствие приличных манер. – «Разве это светская барышня? Это – кучер!» – говорила она.

Александра Львовна была в 1910 году слишком молодым человеком. Она любила отца, хотела, подражая своей умершей сестре Маше, «идти за Толстым», доказать ему и на словах, и на деле свою преданность и понимание, успевала в этом сколько могла и, между прочим, считала также своим долгом «защищать» своего отца против матери. Отсюда – постоянная, враждебная настороженность против последней, настороженность, которую та, конечно, не могла не чувствовать. А поскольку дочь в своем стремлении всегда «стоять» за отца объединялась с Чертковым, мать и сама настроилась против нее враждебно.

В широкой публике часто думали и думают, что Александра Львовна была связана с Чертковым личным чувством. Это абсолютно неверно. Напротив, в душе она нелюбила Черткова и, как я уже говорил, боялась его: холодный, расчетливый, методичный, Чертков внушал это чувство необъяснимой «боязни» не ей одной. Но она слепо шла за отцом, а отец любил Черткова, верил, что Чертков «посвятил ему жизнь». И Александра Львовна считала нужным всеми мерами поддерживать Черткова. Меры эти подчас были безрассудны, – она не замечала этого. Увлекаясь, как спортом, борьбой с матерью, Александра Львовна, подобно самому Черткову, совершенно не считалась с тем, что, раздражая Софью Андреевну, она тем самым вредила и отцу [49]. Таким образом, расхождение между матерью и дочерью, весьма полезное и удобное для Черткова (divide et impera) [50], могло оказаться только в высшей степени тягостным и непереносным для самого старика Толстого.

И все же: свою Сашу Лев Николаевич глубоко и нежно любил, но мало было бы говорить о «любви» его к жене, женщине, с которой он прожил 48 лет и которая, уже без всякого преувеличения и действительно, посвятила ему всю свою жизнь: она, жена, Соня была просто частью его самого. Вот почему свой долг по отношению к жене Лев Николаевич считал, по-видимому, первее, обязательнее, чем долг по отношению к дочери и другу [51]. Вот почему все углублявшееся по тем или по другим причинам расхождение с женой было для Толстого так тяжело. Вот почему яснополянская драма ощущалась и переживалась им гораздо болезненнее, чем, скажем, теми же дочерью и другом. Вот почему «покинуть свой дом», «уйти из Ясной Поляны» именно для него, с его чувством долга по отношению к старухе-жене, было не так легко, как это воображали себе в Телятинках. И при труднейшей ситуации 1910 года Толстой последовательно стремился не рвать, а укреплять свои отношения и свою внутреннюю связь с женой, хотя жена и отошла от него так далеко по своим воззрениям и привычкам.