Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Саша, ты уподобляешься ей!

Величайшее оскорбление для дочери, считающей мать чужим себе человеком!..

Толстой уходит в кабинет. Через несколько минут звонит оттуда условленным образом – один раз – дочери. Та не идет. Отправляюсь вместо нее я. Лев Николаевич удивлен, дает мне какое-то ничтожное поручение, и по моем уходе опять звонит дочери. Она все-таки не идет, а меня, когда я снова являюсь в кабинет, старик просит прислать Сашу. Мрачная, с плотно стиснутыми губами, покачиваясь справа налево в своей совсем не женственной походке, Александра Львовна направляется в кабинет.

Там отец говорит, что… хочет продиктовать ей стенографически одно письмо. Но едва дочь заняла место за столом, как старик вдруг уронил голову на ручку кресла и зарыдал.

– Не нужно мне твоей стенографии! – вырвалось у него вместе с рыданиями.

Александра Львовна кинулась к отцу, просила у него прощения, и оба плакали.

В тот же день или через день я сопровождал Льва Николаевича на верховой прогулке. Уже на обратном пути завязался разговор.

– Вы пойдете к Черткову, – говорил Лев Николаевич, – передайте ему мое письмо. И скажите на словах, что моя задача сейчас трудная. И еще усложнила ее Саша. И что я думаю, как эту задачу разрешить.

Воспользовавшись тем, что Лев Николаевич сам заговорил о семейных делах, я попросил у него позволения передать ему то, что поручали мне Александра Львовна и В. М. Феокритова, именно – заявление Софьи Андреевны дочери, чтобы она не отдавала более, как это обычно делалось до сих пор, черновых рукописей Льва Николаевича Черткову. «Может быть, – говорила Софья Андреевна, – Лев Николаевич переменится теперь к Черткову и будет отдавать рукописи мне». В этом заявлении Александра Львовна и ее подруга усматривали «корыстные» побуждения Софьи Андреевны, на которые и хотели обратить внимание Льва Николаевича.

– Не понимаю, не понимаю! – сказал Лев Николаевич, выслушав меня. – И зачем ей рукописи? Почему тут корысть?..

Он помолчал.

– Некоторые, как Саша, хотят все объяснить корыстью. Но здесь дело гораздо более сложное. Эти сорок лет совместной жизни… Тут и привычка, и тщеславие, и самолюбие, и ревность, и болезнь. Она ужасно жалка бывает в своем состоянии!.. Я стараюсь из этого положения выпутаться. И особенно трудно – вот как Саша, когда чувствуешь это эгоистическое. Если чувствуешь это эгоистическое, то неприятно.

– Я говорил Александре Львовне, – сказал я, – что нужно всегда самоотречение, жертва своими личными интересами.

– Вот именно!..

Лев Николаевич проехал еще немного молча.

– Признаюсь, – сказал он, – я сейчас ехал и даже молился: молился, чтобы Бог помог мне высвободиться из этого положения.

Переехали канаву.

– Конечно, я молился тому Богу, который внутри меня.

Едем «елочками» – обычным местом прогулок обитателей Ясной Поляны. Уже близко дом. Лев Николаевич говорит:

– Я подумал сегодня, и даже хорошо помню место, где это было, в кабинете около полочки: как тяжело это мое особенное положение. Вы, может быть, не поверите мне, но я это совершенно искренно говорю, – Лев Николаевич положил даже руку на грудь, – уж я, кажется, должен быть удовлетворен славой, но я никак не могу понять, почему видят во мне что-то особенное, когда я положительно такой же человек, как и все, со всеми человеческими слабостями!.. И уважение мое не ценится просто, как уважение и любовь близкого человека, а этому придается какое-то особенное значение.

– Вы это говорите, Лев Николаевич, в связи или вне всякой связи с тем, что вы до этого говорили?

– С чем?

– С тем, что вы говорили о своих семейных делах, – об Александре Львовне, Софье Андреевне?

– Да как же, в связи!.. Вот у Софьи Андреевны боязнь лишиться моего расположения. Мои писания, рукописи вызывают соревнование из-за обладания ими. Так что имеешь простое, естественное общение только с самыми близкими людьми. И Саша попала в ту же колею. Я очень хотел бы быть, как Александр Петрович.

Александр Петрович, в прошлом – офицер, был бездомный старик, бродивший по помещичьим усадьбам.

– Скитаться, и чтобы добрые люди поили и кормили на старости лет… А это исключительное положение ужасно тягостно!

– Сами виноваты, Лев Николаевич! Зачем так много написали?

– Вот, вот, вот! – смеясь, подхватил он. – Моя вина, я виноват!.. Так же виноват, как то, что народил детей, и дети глупые и делают мне неприятности, и я виноват!..

27 сентября Александра Львовна и ее подруга, Варвара Михайловна, окончательно разругавшись и рассорившись с Софьей Андреевной, совсем покинули Ясную Поляну и переехали на жительство на хутор Александры Львовны в Телятинках (по соседству с домом Черткова). Оттуда Александра Львовна только приезжала каждые два-три дня, чтобы поработать в «ремингтонной» или взять с собой работу.