Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Подобная «наивность» искупалась только одним – «верой».

В этом смысле «Эпоха» уже значительно менее «наивна». Дело даже не в том, что теперь, после запрещения «Времени», приходилось учитывать жёсткий цензурный урок. «Пора отрезвленья печального» требовала от «Эпохи» трезвости в её отношениях с противниками и союзниками, с прошлым и будущим, с русской государственностью и русской историей.

Происходит очевидное (хотя далеко не окончательное) заземление первоначальных идеалов; в поведении «Эпохи» присутствует постоянная оглядка на соседей «справа». Отсюда – затруднённость речи, горечь, ожесточение, усталость. «Редакционные собрания… – свидетельствует Н. Страхов, – не походили на собрания “Времени”, они были малолюдны и неоживлённы».

С утратой «наивности» охладевала и «вера». Судьба «Эпохи» запечатлела эту коллизию с особенной остротой.

«Эпоха» пыталась сохранить лицо, не искажаемое общественными страстями, в момент, когда эти страсти усиленно загонялись «вовнутрь» (и тогда на поверхность, как справедливо сетовал Фукс, выступали «подробности домашней жизни»).

Согласно формуле Н. Страхова, «славянофилы победили»; но признание «почвенниками» такой победы требовало отказа от их собственных – гораздо более широких – идеалов. Между тем приведённые В. Нечаевой факты свидетельствуют о том, что для Достоевского-редактора подобный отказ был невозможен.

Но ещё более немыслимым был и отход «влево». Уничижительная усмешка не ведающего компромиссов Писарева, который требовал очистить литературу «от таких худосочных прыщей, как… журнал “Эпоха”», грубая брань Антоновича, беззастенчивость приёмов и переход на личности – всё это свидетельствовало не только о разрыве старых журнальных связей, но и об раздроблении, измельчании самого предмета спора – верном признаке общественного застоя…

Прослеживая эту печально знаменитую полемику, В. Нечаева вовсе не склонна принимать на веру все те обвинения, которые обрушивали на «Эпоху» её идейные противники.

В этом смысле чрезвычайно любопытен очерк деятельности одного из основательно забытых критиков «Эпохи» – Н. Соловьёва. Н. Соловьёв, несомненно уступавший в литературном даровании таким писателям, как Ап. Григорьев и Н. Страхов (не говоря уже о Ф. Достоевском), «наивно» отстаивал в «Эпохе» тезис о «тождественности нравственного и эстетического начала», о том, что «между идеями морали и идеями красоты, между этикой и эстетикой нет существенной разницы». Разумеется, подобный взгляд, отвечавший, очевидно, чему-то самому сокровенному в «эстетическом» миросозерцании «почвенников», не мог получить поддержки «слева» – ввиду его явной неприменимости к текущим политическим обстоятельствам.

Но, с другой стороны, та же практическая неприменимость отвращала от «Эпохи» представителей правительственной власти. Привыкшая действовать весьма недвусмысленными средствами, она, эта власть, никак не могла взять в толк, почему в борении политических сил «против культуры должна стать культура», а не что-нибудь другое. «Верх» просто не мыслил подобными категориями (не этим ли, в частности, объясняются цензурные недоразумения со статьями вполне умеренного Н. Страхова?).

Двухтомная монография В. Нечаевой воссоздаёт очень существенные моменты в истории русского общественного сознания. Являясь наиболее полным и упорядоченным сводом фактических сведений о журналах, эти тома позволяют пристальнее вглядеться в истоки тех мучительных «разъединений», сквозь которые в 1860-х гг. прошла отечественная журналистика и которые «в снятом виде» перешли к началу следующего столетия – как бы образуя наследственные болевые точки русской общественной совести.

12 февраля 1907 г. Анна Григорьевна Достоевская, толкуя с одним из своих корреспондентов о важных для неё положениях авторского права («переделка повествовательного произведения в драматическую форму без согласия автора не допускается»), наставительно добавляет: «Я бы сказала, автора или его наследников по закону. Ведь не одному автору, а и его наследникам тяжело и обидно видеть, как художественные произведения обезображиваются переделками». (Благодарим Н. В. Паншева за предоставленную возможность ознакомиться с текстом этого неопубликованного письма.)

Вдову Достоевского нетрудно понять. Вообразим, однако, что её кошмарное пожелание было бы принято к исполнению. И «наследники по закону» взвалили бы на свои благородные плечи это семейственное бремя. Взыскательные потомки Пушкина имели бы тогда все основания отвергнуть, например, оперу Чайковского – за грубое искажение текста («Онегин, я скрывать не стану…» и т. д.).