Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

По ходу пьесы нация принялась читать «Идиота»: благо, если у неё хватит терпения дочитать до конца. Какому другому писательскому дебюту предшествовал такой славный рекламный клип?

Высказывалось суждение, что «Идиот» снят в жанре мыльной оперы. Что ж, известная «мыльнооперность» присутствует в структуре романов Достоевского. (Так же как присутствуют в них иные «низкие» – детективные, буффонадные, мелодраматические – начала.) Существенно, однако, кто мылит мыло. Жанр сам по себе ничего не значит: важно, как он понят и чем одушевлён.

Строго говоря, в этом телевизионном повествовании не столь уж важен и сам сюжет.

Иван Шмелёв, перечитывая в 1947 г. «Идиота», пишет Ивану Ильину (выше мы уже приводили это суждение): «Какое сумбурное построение романа! Сколько лишней (да, да!) нагрузки. Роман – гениальный и – неудачный <���…> Испорчен – гениально, но испорчен роман!»

Роман Достоевского (как целое) абсолютно неподъёмен – ни для сцены, ни для экрана. Даже при всей неторопливости и «всеядности» многосерийного действа зритель рискует заблудиться в этом чудовищном лабиринте человеческих отношений – в подвалах, башенках, флигелёчках, чуланах, пристройках и т. д. Достоевский пишет антироман (и заставляет снимать антикино), где важна не столько интрига, сколько само протекание жизни. В этом смысле любой романный эпизод самоценен и значим. Драма совершается здесь и сейчас.

Наш ребяческий постмодернизм, претендующий, впрочем, на почётную роль культурного хама, уже обломал о Достоевского свои зубные протезы. По поводу призванного поразить нас «Даун-хауса», где метафора «идиот» явлена в своём беспримесном виде, можно выразиться словами карамазовского Чёрта: «Скучища неприличнейшая». Это рецептурное искусство, наивно полагающее, что, публично показывая язык классике, оно вступает с последней в приятельский диалог.

Ныне в моде произносить текст безэмоционально, «нейтрально», в пренебрежительном отрыве от смысла. Но с Достоевским такие штуки не проходят. В старом пырьевском (подчёркнуто «лобовом») «Идиоте» торжествовала «поэтика надрыва»: это не в последнюю очередь определило успех фильма.

У В. Бортко, располагающего бо́льшим временем и пространством, действие не столь динамично. Зато образованный зритель может воскликнуть (вместе с героем другого романа Достоевского): «Проклятый психолог!» Машков в роли Рогожина менее дремуч, чем тот, каким его обычно изображают (более «интеллигентен»). Здесь, очевидно, проявилась общая тенденция сериала – несколько умерить столь любезный для профессиональных знатоков русской души безудерж . С другой стороны, подлинной страсти (и подлинного страдания) явно недостаёт инфернальнице Настасье Филипповне, которая, обозначив все полагающиеся по штату приметы роковой женщины, ставит зрителя перед некоторой загадкой: чем же всё-таки удалось ей пронзить доверчивую и высокую душу бедного князя?

Сам Достоевский задаёт задачи совсем иного порядка – обретающиеся там, «у последней черты». Трудно постигнуть, почему две столь различные, но, скажем так, неординарные женщины (одна из которых «блудница», а другая – целомудренна и невинна) безоглядно и безотчётно любят того, кто на первых страницах романа, ответствуя на скабрёзно-светский вопрос: «А до женского пола вы, князь, охотник большой?», смиренно признаётся: «Я, н-н-нет! Я ведь… Вы, может быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю». И когда автор – как бы впроброс – сообщает нам (а Миронов переводит это авторское суждение в трепещущую и спотыкающуюся прямую речь), что для него, Мышкина, составит блаженство лишь говорить с Аглаей, сидеть с нею, гулять и что «может быть, этим одним он остался бы доволен на всю свою жизнь!» («Вот этого-то довольства, кажется, и боялась Лизавета Прокофьевна про себя; <���…> многого она боялась про себя, чего и выговорить сама не умела»), то мы, вспомнив попутно коллизию, описанную в «Защите Лужина», с горестью постигаем, что даже в случае счастливого брака князь Мышкин рискует так и остаться последним в роду, о чём – с её могучим женским инстинктом – страшится подумать несчастная генеральша-мать.

Что же это за любовь, превышающая все земные установления и пределы? Не та ли, когда, по слову Писания, «в воскресении ни женятся, ни посягают, но пребывают, яко Ангелы Божии на небесах»? Но как тогда положительно отделить земное от небесного?