Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Тут мы подходим к вопросу, который, хотя и не рассматривается В. Нечаевой отдельно, в качестве самостоятельного сюжета, тем не менее занимает в её книге достаточно важное место. «Достоевский – редактор» – так условно можно было бы обозначить эту тему. В литературе о Достоевском ей уделено, к сожалению, самое ничтожное место.

Напомним, что после смерти брата Ф. Достоевский остался фактически единоличным редактором журнала. В. Нечаева обнаруживает присутствие его редакторской воли не только на страницах «Эпохи», но буквально во всех «мелочах» – начиная от редакционной переписки и кончая покупкой бумаги для типографии. Исследовательнице – и в этом немалая её заслуга – удалось показать трудную и по-человечески достойную роль Достоевского в бесконечных сцеплениях и столкновениях авторских и иных самолюбий, во всех этих засасывающих житейских передрягах, во всей издательской кухне, лишь пройдя через которую, писатель смог стать тем, кем он стал.

В. Нечаева «застаёт» Достоевского на самом, пожалуй, решающем (в практическом именно смысле) отрезке пути, который в конечном счёте привёл его к грандиозному замыслу «Дневника писателя» и превратил бывшего редактора-неудачника в одного из великих журналистов XIX столетия.

При этом исследовательница отнюдь не выпускает из поля зрения остальных сотрудников «Эпохи»: она простирает своё внимание на все аспекты, на все результаты их деятельности – от политического обозрения и статей учёного содержания до музыкальной и театральной критики включительно [1173].

Правда, порой создаётся впечатление, что автора несколько подавляет количество вводимого в научный оборот фактического материала, и он как бы говорит нам: «Вот голые факты, они отвечают сами за себя». Но как раз внутренняя логика всех этих фактов наводит на размышления более общего порядка.

Если сравнить историю обоих изданий братьев Достоевских, сравнение это окажется не в пользу «Эпохи».

Меньше года отделяет очевидный неуспех этого журнала от блистательного успеха его старшего собрата; однако за этот год в духовном климате России успели совершиться необратимые перемены. Эти перемены фактически означали «конец 1860-х» – когда, по словам В. Курочкина,

Напрасно «Эпоха» старалась уверить читающую публику: «…Мы свои надежды не относим в область прошедшего, потому что мы ещё верим в их исполнимость» – в самом тоне этого заклинания звучит некая безнадёжность…

Падение «Эпохи» было предопределено не только личной драмой Достоевского (смерть жены и старшего брата) и не одним лишь необъяснимым на первый взгляд охлаждением постоянных подписчиков.

Гибель журналов уже таилась в их общем идейном зародыше.

В условиях «либеральной весны», «оттепели» начала 1860-х гг. «почвенники» ещё могли полагать, что их призыв к общественному единству найдёт мощный и единодушный отклик. Такому представлению на первый взгляд как нельзя больше способствовала пластичная идеологическая структура «почвенничества»: его концепция заключала в себе тот необходимый нравственный минимум, который, по мнению Ф. Достоевского, был приемлем и достаточен для всей русской интеллигенции.

Подобная аберрация, помимо прочего, поддерживалась личными качествами главных сотрудников «Эпохи». При всех, порой весьма существенных индивидуальных различиях это были люди одного мирочувствования (разумеется, речь идёт лишь об общем типе такового). И хотя в плане житейско-бытовом трудно вообразить больший контраст, чем тот, который являли, например, Ап. Григорьев и Н. Страхов, всё-таки они довольно схожи в своём общественном поведении. Писатели с тонким и острым художественным чутьем, «идеалисты», «эстетики», именовавшие своих противников «доктринёрами», они сами на деле оказывались «теоретиками навыворот», ибо были бесконечно далеки от практики реальной политической борьбы, от необходимости однозначного (и поэтому в их глазах «неполноценного») исторического выбора.

В одном из своих писем к брату Ф. Достоевский как-то заметил, что их первый журнал был «до крайности наивен и, чёрт знает, может быть, и взял наивностью и верой».

Это – пронзительное замечание.

Действительно, в истории русской журналистики мы, пожалуй, не встретим больше такого примера, когда бы печатный орган, претендующий на разрешение центральных вопросов жизни, брался за это дело столь безоглядно – «в высшем смысле», – как бы намеренно отрешась от всех сиюминутных тактических соображений.