Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Почвенничество» остро преломляло одну из кардинальнейших проблем отечественной истории. Сознание трагического разрыва между народом и интеллигенцией – своеобразный комплекс вины – пронизывает всю духовную жизнь России второй половины девятнадцатого столетия. «Почвенничество» было одной из попыток «изживания» этого комплекса. Отвергая этнографический романтизм славянофилов, «почвенники» стремились создать такую идеологическую модель, которая бы гармонически сочетала демократизм «исконного» народного духа с внутренне чуждой этому духу «верхушечной» цивилизацией.

«Почвенничество» оставалось конструкцией чисто теоретической, и Достоевский гораздо острее, нежели другие сотрудники «Времени», ощущал внутреннюю уязвимость отвлечённых «почвеннических» схем. Недаром у него присутствовала сильнейшая потребность соединить кабинетные постулаты с «живой жизнью», подкрепить «философию» реальным художественным опытом, эстетизировать самоё теорию. Именно к этой задаче Достоевский обратился через десять с лишним лет в «Дневнике писателя».

Монография Нечаевой восполняет существенный пробел в истории русской журналистики и подводит к серьёзным размышлениям о природе некоторых идеологических конфликтов начала 1860-х гг. Никто из интересующихся этим периодом не может теперь пройти мимо того богатого фактического материала, который изложен и обобщён в книге, посвящённой журналу братьев Достоевских.

В судьбе «Времени» сказались родовые черты старой русской интеллигенции – её бескорыстие и совестливость, её готовность к самопожертвованию, её вера в значительность русского исторического пути.

Вместе с тем судьба журнала глубоко поучительна. Его концепция строилась на демократической, но безреволюционной основе. Однако в силу исторических особенностей России такие понятия, как революция и демократизм, оказались жёстко сопряжены между собой [1170].

Да, «Время» было честным журналом – и в полном соответствии с отечественной традицией оно стало чем-то большим, чем просто журнал. Орган «почвенников» честно выразил трагедию русского интеллигентского сознания, трагедию «наивного» духа, искренне приверженного «высокому и прекрасному» (в данном случае теории нравственного слияния «верха» и «низа»), но так и не нашедшего почвы для воплощения идеала.

Член Главного управления по делам печати В. Фукс, обозревая в своём секретном докладе русские периодические издания за 1864 г., давал следующую характеристику «Эпохе»: «Журнал в течение нескольких месяцев служил ареной частных, личных ссор между журналистами, причём не были даже пощажены подробности домашней жизни. В цензурном отношении журнал ничего вредного не представляет».

Впрочем, заключительная фраза была излишней. Ибо, пока набирался и печатался предназначенный для служебного пользования труд Фукса, сама «Эпоха» уже прекратила своё существование.

Существование это было крайне непродолжительным: вышло всего тринадцать журнальных книжек. Вместе с двадцатью восемью номерами запрещённого годом ранее «Времени» они составили тот двуединый издательский комплекс, который вошёл в историю русской журналистики (а следовательно, и русской литературы) под именем журналов братьев Достоевских.

Монографию о первом из этих изданий – журнале «Время» – В. Нечаева опубликовала несколько лет назад. Настоящая её книга является естественным продолжением и завершением работы в целом [1171]. Поэтому было бы уместно подвести некоторые общие итоги.

Но прежде может возникнуть вопрос: правомерно ли посвящать специальное, притом довольно значительное по объёму, исследование тому печатному органу, который, согласно официальной характеристике, являлся «простым складом рассказов, повестей, стихов, иногда статей с претензией на учёность» и «эклектический характер» которого «препятствует вывести сколько-нибудь определённое заключение об общем его направлении»? И может быть, высказанная постфактум уверенность Достоевского, что «Время» и «Эпоха» всё-таки принесли плоды, – не что иное, как запоздалое самоутешение редактора, потерпевшего жестокое фиаско?

Действительно, издания братьев Достоевских как бы выпадают из отечественной журнальной традиции. Они не оставили после себя стойких и убеждённых последователей, не создали «школы»; их направление исчезло вместе с ними. И если те или иные идеи, высказанные на их страницах, получили неожиданное развитие в трудах некоторых позднейших писателей (например Вл. Соловьёва), то последние никак не связывали это обстоятельство с перипетиями давно отшумевших журнальных боёв…