Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Пушкин не был влюблён в Калипсу: были экземпляры несравненно лучше, и, как я полагаю, что ни одна из всех бывших тогда в Кишинёве не могла в нём порождать ничего более временного каприза; и если он бредил иногда Соловкиной, то и это, полагаю, не по чему другому, как потому только, что не успел войти в её дом, когда она по временам приезжала из Орхея в Кишинёв […]

В этом периоде времени проезжал через Кишинёв и останавливался на несколько дней конносапёрного эскадрона офицер Пущин, петербургский знакомец Александра Сергеевича. Он провожал сестру свою в Аккерман; она была замужем за стариком втрое её старше, д. с. с. Бароци. Дочь его, старее его жены, была в Кишинёве замужем за д. с. с. Фёдором Ивановичем Недобою, где Пущин и останавливался на три дня; назад же проехал через Одессу. Сверх сего, в это время приезжал из Варшавы камергер Байков; он был женат на молдаванке Палади, которая за несколько лет перед тем померла. Оставил же он Варшаву по поводу чрезвычайного происшествия, случившегося с ним на бале. Происшествие это, своею особенностью, чрезвычайно занимало Пушкина; Байков пробыл недели две и уехал в Россию, ибо в Кишинёве история его огласилась.

Теперь обращаюсь к описанию третьего отдела Кишинёвского общества […]

Все офицеры генерального штаба того времени составляли как бы одно общество, конечно с подразделениями, иногда довольно резкими. С одними Пушкин был неразлучен на танцовальных вечерах, с другими любил покутить и поиграть в карты, с иными был просто знаком, встречая их в тех или иных местах, но не сближался с ними как с первыми, по несочувствию их к тем забавам, которые одушевляли первых. Наконец он умел среди всех отличить А. Ф. Вельтмана, любимого и уважаемого всеми оттенками. Хотя он и не принимал живого участия ни в игре в карты, ни в кутеже и не был страстным охотником до танцовальных вечеров у Варфоломея, но он один из немногих, который мог доставлять пищу уму и любознательности Пушкина, а потому беседы с ним были иного рода. Он безусловно не ахал каждому произнесённому стиху Пушкина, мог и делал свои замечания, входил с ним в разбор, и это не ненравилось Александру Сергеевичу, несмотря на неограниченное его самолюбие. Вельтман делал это хладнокровно, не так, как В. Ф. Раевский. В этих случаях Пушкин был неподражаем; он завязывал с ними спор, иногда очень горячий, в особенности с последним, с видимым желанием удовлетворить своей любознательности и тут строптивость его характера совершенно стушёвывалась […]

О В. П. Горчакове было уже говорено: он вместе H. С. Алексеевым были неразлучны с Пушкиным, оба были поклонниками поэтических дарований и прекрасной душевной натуры, и он не оставался к ним равнодушным […]

Что касается до Охотникова, то этот, в полном смысле слова, был человек высшего образования и начитанности, что иногда соделывало его очень скучным в нашей беседе, где педантическая учёность была не уместна. Он пользовался самыми дружескими отношениями Орлова и посещал только одного меня, где всегда брал в руки какую-нибудь книгу и редко принимал участие в живой беседе собиравшихся лиц. Пушкин прозвал Охотникова «père conscrit» и это было вот по какому случаю. Однажды вечером собралось ко мне человек десять, людей различных взглядов. Шумно высказывал каждый своё мнение о каком-то предмете, с помощью не отменного тогда полынкового. Пушкин был в схватке с Раевским; одни поддерживали первого, другие второго, и один из спорящих обратился узнать мнение Охотникова, не принимавшего никакого участия в спор и сидевшего на диване с книгой, взятою им на удачу с полки. В этот раз ему попался один из томов Тита-Ливия, и он с невозмутимым хладнокровием наступивших на него Пушкина и Раевского, для разрешения их спора, не обращая никакого внимания на делаемые ему вопросы, очень спокойно приглашал прослушать прекрасную речь из книги и начал: «Pères conscrits!» Это хладнокровие выводило Пушкина и Раевского, одинаково пылких, из терпения; но на каждый приступ к Охотникову, тот приглашал их выслушать только прежде эту, знаменитую по красноречию, речь и, несмотря на общий шумный говор, несколько раз принимался начинать оную, но далее слов: «Pères conscrits» — не успевал. После этого Пушкин и за глаза и при встрече с Охотниковым не иначе обзывал его как «Père conscrit», чему последовал Раевский и некоторые другие. Впрочем Александр Сергеевич уважал Охотникова и не раз обращался к нему с сериозным разговором, что по большей части случалось у Орлова. [194]