Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Пушкин приехал в Кишинёв 21-го сентября, а 22-го этого месяца я возвратился из Бендер, где пробыл три дня, и в тот же вечер, в клубе, увидав новое вошедшее лицо с адъютантом Инзова, маиором Малевинским, спросил его о нём и получил ответ, что «это Пушкин, вчера прибывший в штат генерала». 23-го числа я обедал с ним у М. Ф. Орлова и здесь только узнал, какой это Пушкин. С этого дня началось наше знакомство, о котором в своём месте скажется.

Точно Пушкин остановился в заезжем доме «у Ивана Николаева» Наумова, но напрасно приложено к нему название «мужика». Он был мещанин и одет, как говорится, в немецкое платье. А ещё менее правильно слово «глиняной мазанки» — дом и флигель очень опрятные и не глиняные; тут останавливались все высшие приезжавшие лица, тем более, что в то время, кроме жидовок Гольды и Исаевны, некуда было заехать. В 1821 году армянин Антоний открыл заезжий дом, но он был невыносимо грязен во всех отношениях и содержим на азиатский манер — каравансераем. Пушкин впоследствии посещал иногда биллиардную, находившуюся в этом трактире.

Пушкин скоро переехал в нижний этаж дома, занимаемого Инзовым […] Он принадлежал Бессарабскому помещику Доничу и всегда нанимался под помещение главноуправляющего областью лица; так перед Инзовым в нём жил А. Н. Бахметев. Дом этот никогда не принадлежал Ивану Никитичу.

Не сороку, а попугая, [203]в стоявшей клетке, на балконе, Пушкин выучил одному бранному молдаванскому слову. Я был свидетелем, как в первый раз узнал об этом Иван Никитич. В день Пасхи 1821 года преосвященный Димитрий (Сулима) был у генерала; в зале был накрыт стол, установленный приличными этому дню блюдами; благословив закуску, Димитрий вошёл в открытую дверь на балкон, за ним последовал Инзов и некоторые другие. Полюбовавшись видом, Димитрий подошёл к клетке и что-то произнёс попугаю, а тот встретил его помянутым словом, повторяя его и хохоча. Когда Инзов проводил преосвященного, то, встретив меня и других, также удаляющихся, в числе которых был и Пушкин, Иван Никитич, с свойственной ему улыбкой и обыкновенным тихим голосом своим, сказал Пушкину: «Какой ты шалун! преосвященный догадался, что это твой урок». Тем всё и кончилось […]

Рассказы о Кара Георгие Пушкин мог слышать от всех, но уже ни в коем случае от А. П. Алексеева, человека не способного к рассказам, а притом он никогда не служил в войне против Турок […] Пушкин мог получить некоторые сведения о Сербии от Алексеева, но только не от этого, а от Николая Степановича, который, по поручению Киселёва, занимался выпиской из архива дипломатических сношений с Сербиею наших главнокомандующих, начиная от Михельсона, Прозоровского, Багратиона, Каменского и Кутузова. Главное же, Пушкин очень часто встречался у меня с Сербскими воеводами, поселившимися в Кишинёве, Вучичем, Ненадовичем, Живковичем, двумя братьями Македонскими и пр., доставлявшими мне материалы. Чуть ли некоторые записки Александр Сергеевич не брал от меня, положительно не помню. Впрочем, мне не случалось читать что-либо писанное им о Сербии, исключая здесь упоминаемые стихи, как плоды вдохновения. От помянутых же воевод он собирал песни и часто при мне спрашивал о значении тех или других слов для перевода. На короткое время приезжал Стойкович, профессор Харьковского университета; он был серб, но виделся с Пушкиным раза два, и очень ему не понравился […] [204]

Овидий очень занимал Пушкина; не знаю, читал ли он его прежде, но знаю то, что первая книга, им у меня взятая — был Овидий, во французском переводе, и книги эти оставались у него с 1820 по 1823 год.

Думаю, что для памяти Александра Сергеевича следовало бы определить положительно, что он, по прибытии в Кишинёв, хотя и не очень твёрдо был ознакомлен с историческою и современною географией, но знал положительно, что Овидий не мог быть сослан Августом на левый берег Дуная, страну, в которой в первый раз появились Римские орлы только при Траяне в 105 году по р. х.; следовательно 91 год после смерти Августа.

Не раз случалось мне быть свидетелем разговора об этом предмете Пушкина с В. Ф. Раевским и К. А. Охотниковым, разговора, к которому приставал иногда и я. Пушкин одинаково, как и мы все, смеялся над П. П. Свиньиным, вообразившим Аккерман местом ссылки Овидия и, вопреки географической истории, выводившего, что даже название одного близьлежащего от Аккермана озерка, сохранило название Овидиева озера, и на этом основании давал волю своему воображению до самых безрассудных границ. Название лежащей против Аккермана (чрез лиман, 9 вёрст) крепостце Овидиополь служило также поводом к заключению, что Овидий был изгнан в Аккерман, но в таком случае, почему же он не назван Овидиополем? Конечно в то время, когда выстроен был Овидиополь, то правый берег Днестра нам ещё не принадлежал, но в 1806 году ничто уже не препятствовало назвать Аккерман по принадлежности Овидиополем. Словом, я очень хорошо помню, что Раевский и Пушкин, при чтении записок Свиньина, были неистощимы на остроты. Ничто меня не убедит, чтобы Пушкин колебался минуту в убеждении, что Овидий не мог быть сослан в Аккерман; и Александр Сергеевич не мог наконец произвольно, голословно отвергать историю, определяющую место ссылки Овидия — в Томи, лежавшем на правом берегу южного рукава Дуная, при устье оного в Чёрное море и где поэт, после почти девятилетнего пребывания своего и уже при Тиверии, не освободившем его, окончил и жизнь. На месте древнего Томи находится местечко, прозванное венгерскими историками — Томис-Вар, а турками Керман, или Кара-Керман — Чёрный Керман, в противоположность Ак-Керману, т. е. Белому Керману, и очень может быть, что это тождество названий и было поводом (когда и кому первому? — не известно) принять Аккерман за могилу Овидия.