Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

С генералом П. С. Пущиным Пушкин не так был близок, как бы даётся понимать в статье. Пущин своего стола не держал: обедал очень часто у Крупянской, за которой ухаживал; обедывал у Орлова, Бологовского и Кантакузина. Пушкин неоднократно посмеивался над ним, в особенности после истории с Болгарским архимандритом.

На странице 1126-й есть отзыв Пушкина о Пестеле; он справедлив, и я очень хорошо помню, что когда Пушкин в первый раз увидел Пестеля, то, рассказывая о нём, говорил, что он ему не нравится и, несмотря на его ум, который он искал выказывать философическими сентенциями, никогда бы с ним не мог сблизиться. Однажды за столом у Михаила Фёдоровича Орлова, Пушкин, как бы не зная, что этот Пестель сын Иркутского губернатора, спросил: «не родня ли он Сибирскому злодею?» Орлов, улыбнувшись, погрозил ему пальцем. [198]

На стр. 1131-й между прочим сказано, что к Орлову, когда он уже женился на Екатерине Николаевне Раевской, приезжали и гостили: Раевские, Давыдовы и родной брат его Фёдор Фёдорович и т. д. Раевские были всею семьёю в июле 1821 года и сам Николай Николаевич, а на четыре дня приезжали Александр и Василий Дьвовичи Давыдовы; с ними, проездом в Одессу, заезжали киевские знакомцы Михаила Фёдоровича, граф Олизар и Швейковский; из Вильны в то же время Валевский и Ромер, также знакомые генералу по ежегодному их приезду на Киевские контракты. Пушкин все четыре дня провёл у генерала, как знакомый с Давыдовыми, у которых прежде гостил в Каменке. Брат же генерала приезжал прежде и уехал после их, пробыв около двух недель.

Что же касается до того, что… «и там-то за генеральскими (Орлова) обедами, слуги обносили его (Пушкина) блюдами, на что он так забавно жалуется», — я позволяю себе торжественно отвергать это, и если это говорил сам Пушкин, то, конечно, поэтизировал. Прислуга Михаила Фёдоровича была в высшей степени вежлива и никогда не осмелилась бы сделать того, особенно в глазах своего господина, образца вежливости и хлебосольства; никто чаще меня не обедывал у генерала, и я, конечно, не упустил бы заметить в то же время, если бы что-нибудь произошло в подобном роде.

Одинаково никогда не допущу себе поверить, что будто бы (стр. 1132): «Однажды кто-то заметил генералу (Орлову), как он может терпеть, что у него на диванах валяется мальчишка в шароварах!» и т. д. Во-первых, никто из окружавших, а ещё менее посторонних, не осмелился бы сказать это лично Михаилу Фёдоровичу; при всей его обходительности, он грозно импонировал каждому; а во-вторых, и Пушкин никогда не позволил бы себе сделать какую-либо невежливость в доме столь уважаемого лица; тем более, что он мог видеть обращение Охотникова, который был всех ближе к Михаилу Фёдоровичу, как равно и некоторых других. В разговоре Пушкин был часто свободнее других, да и то всегда не иначе, как по инициативе самого генерала. Но за всем тем, хотя Александр Сергеевич иногда и делал свои замечания довольно резко, [199]я не думаю, чтобы когда-нибудь могло быть сказано Михаилом Фёдоровичем приведённое на этой странице двухстишие о «сапоге». Это никак на него не похоже, а равно и ответ о «слоне» не похож на Пушкина: так по крайней мере я понимал и того и другого, и ничего подобного не встречал. [200] Другое дело в домах молдаван: там Пушкин позволял себе многое, в особенности, когда он уже оценил их.

В заключение этой статьи о Кишинёвском обществе, говоря (стр. 1140-я) о книгах, которые брал Пушкин из библиотеки в Юрзуфе, от Раевских в Киеве, от Давыдовых в Каменке, присовокуплено: «В Кишинёве он брал книги у Инзова, Орлова, Пущина, а всего чаще у И. П. Липранди, владевшего в то время отличным собранием различных этнографических и географических книг».

Не знаю, какие книги Александр Сергеевич брал у помянутых лиц в Кишинёве, но у меня не было никаких других, кроме тех, которые говорили о крае с самой глубокой древности; я тогда занимался некоторыми разысканиями и сводом повествований разных историков, древних и им последовавших, вообще о пространстве, занимающем Европейскую Турцию. В первую половину пребывания Пушкина в Кишинёве, он, будучи менее развлечён обществом, нежели во вторую, когда нахлынули молдаване и греки с их семействами, действительно интересовался многими сочинениями, и первое сочинение, им у меня взятое, был — Овидий; потом Валерий Флакк (Аргонавты), Страбон, которого, впрочем, возвратил на другой день, Мальтебрюн [201]и некоторые другие, особенно относящиеся до истории и географии; но исключая вышеприведённых, которые он держал долго, другие возвращал скоро и завёл было журнал, но потом как-то я спросил его о нём уже в Одессе, он отвечал мне: «Скучно; бросил, кое-что есть, а сам не знаю что» […] [202]