Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Я умалчиваю здесь о некоторых других домах, в которые Пушкин иногда с знакомыми являлся, как например, к Ивану Дмитриевичу Стрижескулу, у которого чересчур дородная жена Марья Ивановна имела забавные претензии; к мадам Майе, некогда содержавшей девичий пансион в Одессе, а потом в Кишинёве; к Кешко, куда очень часто заходил есть дульчецу, в особенности, когда у ней квартировал В. Ф. Раевский.

Но Пушкину, кажется, по преимуществу нравились собрания и общество Крупянского и Варфоломея: у первого была на первом плане игра и неотменно с сим изрядный ужин, а у второго — танцы. В обоих этих местах он встречал военных, и в каждом из этих обществ был у него его интимный: у Крупянского H. С. Алексеев, у Варфоломея В. П. Горчаков. Что касается до обедов, то в те дни, когда он не оставался у Инзова, то, конечно, предпочитал всякому туземному столу обед у Орлова и у Бологовского и с приятелями в трактире[…]

С открытием гетерии, перед половиной марта 1821 года, из бывшего до того времени кишинёвского общества, как замечено, выбыли два дома Кантакузипых, а равно и все Ипсилантиевы ушли в Молдавию. Но взамен сего, с половины марта, начался наплыв буженаров (так называют там выходцев), и наплыв этот более и более усиливался […]

Наплыв этих более или менее достаточных лиц дал Кишинёву совершенно другую, более разнообразную жизнь. Танцовальные вечера у Варфоломея продолжались, но на них бывало мало из прибывших, и всё шло по старому; только у Крупянского вечера сделались многочисленнее, разнообразнее: было более охотников играть в карты. Из прибывших же, можно сказать, жила открыто более других только Богданша, у которой каждую неделю были три приёмных вечера; правда, два из них были очень скучные и не всех могли занимать, но один был танцовальный, и когда она заняла квартиру М. Ф. Орлова, то и довольно многолюдный. На этих вечерах многих из общества Варфоломея не встречалось, так напр. они были недоступны для Прункулей и им подобных. Гораздо оживлённее был дом Маврогени: он был открыт с утра до вечера; на обед всегда собиралось много; карточная игра была в больших размерах, а если к вечеру съезжались молодые дамы, то независимо от назначенного дня, тотчас начинались танцы, иногда вместо фортепиано отыскивали несколько цыганских виртуозов. Роксандра Суцо, с своей милой десятилетней дочкой Лизой (впоследствии бывшей за князем Гикой), Ирена и Елена, дочери Маврогени, были всегда на лицо; последняя впоследствии была замужем за Кортаци, английским консулом в Одессе.

Других постоянных собраний для танцев не было, исключая ещё касино. Семейные танцовальные вечера бывали у Кохановского. У старика Розанова каждый вечер можно было застать несколько ломберных столов, но не иначе, как для коммерческой игры и сытного ужина. У старшего сына его Николая, не игравшего в карты, собирались политики и устроители волокитств, занимаясь передачей слухов и т. п.

Эта новая общественная сфера, мне казалось, пробудила Пушкина; с одной стороны она предоставляла более, так сказать, разгулу его живому характеру, страстно преданному всевозможным наслаждениям, с другой, он встречал в некоторых фанариотах, как например, в Ризо, в Скине — людей с глубокими и сериозными познаниями. В особенности ему нравился последний, как потому, что был едва ли не вдвое моложе Ризо, так и потому, что не прочь был иногда сериозное перемешивать с болтовнёй, очень нравившейся Пушкину; сверх того Скина обладал огромной памятью и мог читать наизусть целые французские поэмы. Однажды, завернув к Пушкину, я его застал отвечающим Скине на записку, при которой этот прислал ему «Les méthamorphoses d'Apulée». На вопрос мой: что ему вздумалось брать эту книгу? — он отвечал, что давно желал видеть французский перевод, и потом опять дал мне слово не брать от греков книг. [193]Во всяком случае я заметил перемену в Пушкине в эту вторую половину пребывания его в Кишинёве, как это в замечаниях на третий военный отдел Кишинёвского общества будет разъяснено […]

В заключение, должно сказать о пресловутой Калипсе Полихрони. Она бежала из Константинополя вначале в Одессу и около половины 1821 года поселилась в Кишинёве. Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо, всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху до низу разделял её лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она ещё более придавала сладострастия употреблением «сурьме». Мать её, вдова, была очень бедная женщина, жена логофета и потерявшая всё, что имела, во время бегства; она нанимала две маленькие комнаты около Мило. В обществах она мало показывалась, но дома радушно принимала. Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с акомпаниментом глаз, а иногда жестов […]