Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Второй оригинал был статский советник Иван Иванович К[омне]но, маленький, худенький, с натянутой кожей на лице старичек, так же как и Ланов, имел 65 лет, однако служил при Потёмкине в легко-конном полку, но родом молдаванин, из последовавших за Румянцовым и поселённых на Днепре. Будучи с хорошим состоянием, он женился на дочери смотрителя Криулянского карантина, пригожей 20-ти-летней девушке. Из Кишинёва она поехала для первых родов к матери, не захотела более возвращаться к мужу, и там прижила ещё двух сыновей. Муж начал хлопотать о разводе. Когда же она увидела, что дело клонилось не в её пользу и что духовное завещание, по которому ей назначалась знатная часть имущества, уничтожается законом и на место этого завещания сделано другое, в котором, за отделением половины имения своим родным, другая половина назначается сыну Ивану (которого только отец признавал своим, а других двух отвергал), тогда жена в отмщение мужу за проигрываемое ею дело, формально в суде объявила, что муж её не имеет права располагать родовым имением, ибо и первый её сын не от него, присовокупив к тому самые скандалезные доказательства. Бедный старик сделался посмешищем. Пушкин, который также, как и многие другие, читал копию с этого объяснения, всякий раз, как встречался с К[омнен]о, очень сериозно входил в подробности его дела, а этот добродушно всякий раз рассказывал ему и получал советы. Мне несколько раз случалось быть свидетелем сего и видеть, как Александр Сергеевич умел сдерживать себя в речах, прикидываться принимающим участие. Даже физиономия его выражала это; но едва отвёртывался, как, под другим предлогом, разражался хохотом, который слушателями продолжался во всё время их разговора. Он так обворожил старика, что тот, втайне от других, некоторые частности показывал из подлинных бумаг Пушкину.

Третий субъект был армянин, кол. сов. Арт. Мак. Х[удобашев], бывший одесский почтмейстер, но за битву свою с козлом между театром и балконом, где находилось всё семейство графа Ланжерона, оставил эту должность и перешёл на службу в Кишинёв. Это был человек лет за пятьдесят, чрезвычайно маленького роста, как-то переломленный на бок, с необыкновенно огромным носом, гнусивший и бесщадно ломавший любимый им французский язык, страстный охотник шутить и с большой претензией на остроту и любезность. Не упускал кстати и не кстати приговаривать: «что за важность, и мой брат Александр Макарыч тоже автор» и т. п. Пушкин с ним встречался во всех обществах и не иначе говорил с ним как по французски. [191]Х[удобаше]в был его коньком; Александр Сергеевич при каждой встрече обнимался с ним и говорил, что, когда бывает грустен, то ищет встретиться с Х[удобашевым], который всегда «отводит его душу». Х[удобашев], в «Чёрной шали» Пушкина, принял на свой счёт «армянина». Шутники подтвердили это, и он давал понимать, что он действительно кого-то отбил у Пушкина. Этот, узнав, не давал ему покоя и, как только увидит Х[удобаше]ва (что случалось очень часто), начинал читать «Чёрную шаль». Ссора и неудовольствие между ними обыкновенно оканчивались смехом и примирением, которое завершалось тем, что Пушкин бросал Х[удобаше]ва на диван и садился на него верхом (один из любимых тогда приёмов Пушкина с некоторыми и другими), приговаривая: «Не отбивай у меня гречанок!» Это нравилось Х[удобаше]ву, воображавшему, что он может быть соперником. Х[удобаше]в был вырезан на печати верхом на козле с надписью кругом «еду не свищу, а наеду — не спущу». Я привёз одну из трёх печатей в Одессу Пушкину.

Четвёртый субъект был надворный советник К. П. Л—ка. Это также был маленький человек, лет под сорок, с лицом, часто нарумяненным, напомаженный, вялый в разговоре, но не лишённый остроумия и большой виртуоз на фортепиано. На этом основании он приглашён был в квартиру к бояру Рали, или более известному под названием — Земфираки. У него была дочь Мариола, красивейшая из всех своих кишинёвских подруг, о которой скажу далее. Л. играл с ней на фортепиано и жил во флигеле с тремя её братьями. Пушкин очень часто заходил к ним и умел обратить Л. более нежели в шута; он обличал его в разных грехах; сцены бывали тут уморительные, ибо, когда Александр Сергеевич развёртывался, то не было уже пределов его шуткам, и, если он замечал только, что Л. начинает сердиться, примирение следовало такое же, как и с Х[удобаше]вым, а иногда ещё и скандалезнее.

Здесь в первый раз услышал я от него четырёхстишие, вывезенное из Петербурга за три года до приезда Вигеля. В стихах этих упоминался Вигель и Вульф. [192] Пушкин, зная от меня историю Вигеля в Париже, в 1818 году, уверил всех, что Л. — чистый «вигилист».