Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Наконец, я должен сказать и о себе, как упомянутом выше в числе пяти лиц. В первую половину пребывания Пушкина в Кишинёве, я не посещал ни Крупянского, ни Варфоломея, потому что в карты не играл, а ещё менее танцовал […] Я ограничивался русским военным обществом, генералов: Орлова, Бологовского и Черемисинова, старых своих соратников, князьями Георгием и Александром Кантакузиными, где встречался с Пушкиным и наконец другими […] Три-четыре вечера, а иногда и более, проводил я дома. Постоянными посетителями были у меня: Охотников; маиор, начальник дивизионной ланкастерской школы В. Ф. Раевский; Камчатского полка маиор М. А. Яновский, замечательный оригинал, не лишённый интереса по своим похождениям в плену у французов после Аустерлицкого сражения; гевальдигер 16-й дивизии поручик Таушев, очень образованный молодой человек из Казанского университета; маиор Гаевский, переведённый из гвардии в Селенгинский полк, вследствие истории Семёновского полка и здесь назначенный Орловым начальником учебного баталиона; из офицеров генерального штаба преимущественно бывали А. Ф. Вельтман, В. П. Горчаков и некоторые другие. Пушкин редко оставался до конца вечера, особенно во вторую половину его пребывания. Здесь не было карт и танцев, а шла иногда очень шумная беседа, спор и всегда о чём-либо дельном, в особенности у Пушкина с Раевским, и этот последний, по моему мнению, очень много способствовал к подстреканию Пушкина заняться положительнее историей и в особенности географией. [195]Я тем более убеждаюсь в этом, что Пушкин неоднократно, после таких споров, на другой или на третий день, брал у меня книги, касавшиеся до предмета, о котором шла речь. Пушкин, как вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского, под весёлую руку обоих, довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского. В одном, сколько помню, Пушкин не соглашался с Раевским, когда этот утверждал, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции и Рима, что у нас и то и другое есть своё и т. п. [196] Так как предмет этот меня вовсе не занимал, то я и не обращал никакого внимания на эти диспуты, неоднократно возобновлявшиеся. Остроты обеих сторон сыпались. Здесь же Раевскому, всегда в весело-мрачном расположении духа, пришла мысль переложить известную песню Мальборуга, по поводу смерти подполковника Адамова. Раевский начал, можно сказать, дал только тему, которую стали развивать все тут бывшие, и Пушкин, которому, хотя личности, долженствовавшие войти в эту переделку, и не были известны, а не менее того, он давал толчок, будучи как-то в особенно весёлом расположении духа. Но несмотря на то, что, может быть, десять человек участвовали в этой шутке, один Раевский поплатился за всех: в обвинительном акте военного суда упоминается и о переложении Мальборуга. В Кишинёве все, да и сам Орлов, смеялись; в Тирасполе то же делал корпусной командир Сабанеев, но не так думал начальник его штаба Вахтен, который упомянут в песне, а в Тульчине это было принято за криминал. Хотя вначале песни этой в рукописи и не было, но потом, записанная на память и не всегда верно, она появилась у многих и так достигла до главной квартиры через Вахтена.

Несмотря, часто, на очень шумливые беседы, на которых излагались мнения разнородных взглядов, ни одно из них не достигало тех размеров, которые начали уясняться через два и три года, а через четыре так разразились во 2-й армии, в Петербурге и в окрестностях Киева. Ни один собеседник того времени не принадлежал к тому, и впоследствии один Охотников был посвящён в тайну, но тут он всегда хранил глубокое молчание […]

В статье о Пушкине ничего не сказано о бригадном генерале Дмитрии Николаевиче Бологовском, у которого Александр Сергеевич часто обедал, в начале по зову, но потом был приглашён раз навсегда. Стол его и непринуждённость, умный разговор хозяина, его известность очень нравились Пушкину; но один раз он чуть-чуть не потерял расположение к себе генерала из одного самого неловкого поступка. Случилось, что мы обедали у Дмитрия Николаевича. Тут был его бригады подполковник Дережинский, о производстве которого в тот день получен приказ. После обычного сытного с обилием разных вин из Одессы обеда, хозяин приказал подать ещё шампанского, присовокупив, что позабыл выпить за здоровье нового полковника. Здоровье было выпито, бокалы дополнены. Вдруг, никак неожиданно, Пушкин, сидевший за столом возле H. С. Алексеева, приподнявшись несколько, произнёс: «Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье». — «Это за что?» — спросил генерал. — «Сегодня 11-е марта» — отвечал полуосовевший Пушкин. Вдруг никому не пришло в голову, но генерал вспыхнул, за столом было человек десять; но скоро нашёлся: «А вы почему знаете?» — сказал он Пушкину и, тотчас оборотясь к Лексу, тоже смольнянину, присовокупил: «Сегодня Леночки рожденье» (его племянницы). Лекс поддержал: «Точно так-с, имею честь и я поздравить, совсем позабыл». Лекс говорил это от чистого сердца, хотя знал о существовании племянницы генерала, может и видел её в Смоленске, но никак уже не знал дня её рождения и только после узнал неловкое здоровье, произнесённое Пушкиным. Да и едва ли и не большая половина не поверила сказанному генералом. Пушкин опомнился; он сослался на Лекса, что тот его предупредил, и к счастью, что вставали из-за стола, и объяснение тем и кончилось. Генерал, видимо, сделался не в своей тарелке, и когда он сел за шахматы, мы вышли. Алексеев начал упрекать Пушкина; этот начал бранить свой язык и просил как-нибудь уладить. Мы оба отказались наотрез, ибо это было бы ещё более растравить воспоминания, а советовали ему поранее утром итти и извиниться; он это и сделал. Дмитрий Николаевич после этого попрежнему принимал его, но был гораздо сдержаннее и мне раза два назвал его повесой. Пушкин не мог простить себе это здоровье. Их отношения к счастию уладились, ибо Пушкин откровенно сознался, что всему причиной было его шипучее, и продолжал бывать, но как-то реже. [197]