Маргарита Рютова-Кемоклидзе - Квантовый возраст

Нюхтиков (полковник ВВС) и штурман Акопян надевают парашюты (это уже на аэродроме, куда привезли и арестованных конструкторов) и, сосредоточенные, молчаливые, занимают свои места. Вероятно, хотя они потом и отрицали это, идти в первый вылет на машине, спроектированной и построенной таким удивительным способом (попросту арестантами), волнительно…

Запущены двигатели, 103-я рвется в воздух. Нюхтиков поднимает руку, мотористы вытаскивают колодки из-под колес, и машина медленно рулит на старт.

Вслед за ней спокойно, не торопясь, шагает Андрей Николаевич, и такова внутренняя сила этого человека, что никто его не останавливает, никто не идет его сопровождать. Он идет наискось через поле, и мы твердо знаем, что где-то рядом с тем местом, где он встал, самолет и оторвется от земли. Так было всегда…» [Там же, с. 43].

103-я прошла испытания отлично. Ее было решено пускать в серию. Это была свобода! Ее ждали день, два, ждали неделю. Потом пришла директива сверху — 103-ю надо переделать, и как! Одним из главных достоинств машины был рассредоточенный в две кабины экипаж. Теперь было велено «для большей живучести» экипаж сосредоточить в одной кабине. Только авиационники знают, как много тянет за собой такая переделка. Да еще переделка удачного самолета. Новая модель стала называться 103 У. Судьба ее оказалась трудной: на испытаниях машина показала себя хорошо, хотя скорость ее снизилась на 50 км/ч по сравнению со 103-й, но через несколько полетов произошла катастрофа — загорелся правый двигатель. Машину вели те же Нюхтиков и Акопян. Нюхтиков дал приказ машину покинуть. Акопян, зацепившись за что-то парашютом, погиб, машина сгорела. Пошли новые аресты. Что ожидало конструкторов-арестантов, догадаться было нетрудно. Но скоро выяснилось, что причиной пожара была течь бензина из ниппеля манометра. Всех обвиненных помиловали. Двух слесарей, монтировавших манометр, арестовали. Машину одобрили, но в серию не пустили. Оказалось, что выпуск высотных двигателей, предназначенных для модели 103, прекращен. Сверху спускают новую директиву — ставить на машину моторы другой марки, выпуск которых был хорошо налажен одним заводом. Но ни к какому самолету эти моторы не подходили и скапливались на заводе в огромном количестве. Так был найден в верхах мудрый выход из положения. Туполев пришел в ярость. Под эти моторы машину надо было переделывать капитально, а главное, с очевидными потерями в качестве и параметрах машины. И, конечно, на это требовалось время . Обстановка среди зеков накалилась до такой степени, что Кутепову почти с извинениями пришлось давать обещания, «обещанные» свыше, что, как только новая машина совершит свой первый полет, всю бригаду выпустят. Это было накануне войны. «Вера» (103 В) — так звали новую модель — будет доделана уже в Омске, в эвакуации, совершит свой первый полет, но заметную часть туполевского КБ освободят только в 1943 г.

«Меня освободили за полтора месяца до начала войны, 5 мая, — рассказывал Леонид Львович, — но это произошло благодаря моей жене. Я ведь не цагист и в ЦАГИ до ареста не работал. Я работал в Научно-исследовательском институте Военно-Воздушных Сил и специализировался в области радиосвязи и радионавигации. Еще совсем молодым в этом НИИ я был пристегнут к оборудованию самолета АНТ-25, того самого, на котором Чкалов и Громов летали в Америку через полюс. И тут я приглянулся Андрею Николаевичу, который как главный конструктор этого самолета постоянно навещал его. И, когда стал формироваться штаб перелета этих машин, меня ввели в этот штаб в качестве ответственного за связь и радионавигацию. Тут я страшно сблизился с экипажем Чкалова, т. е. с Чкаловым и Беляковым, ну, а с Байдуковым я был знаком и раньше. А потом с Громовым, Юмашевым и Данилиным. Когда меня арестовали, моя жена Елизавета Михайловна Шишмарева пошла бороться за меня. Она писала и подавала всякого рода заявления о моей невиновности и просила о пересмотре моего дела. Но все бесполезно. Тогда она обратилась к ходившим тогда в героях летчикам, а это ведь были не нынешние герои, а герои-единицы, которых знал весь народ. И двое из этих героев — Байдуков Георгий Филиппович и Данилин Сергей Алексеевич — весьма благожелательно отнеслись к ее просьбе и написали заявление в Верховный Совет. Мое дело пересмотрели (или не пересмотрели), и я был освобожден. Но я ведь ничего не знал.

Вдруг в один прекрасный день ко мне подходит вертухай и говорит: „Пройдемте“. И ведет меня в канцелярию. Там мне говорят только три слова: „Собирайтесь с вещами“. На меня повеяло лагерным ветром. Я бросился к главному, а вертухай за мной, но я успел сказать ему в полном страхе: „Андрей Николаевич, меня вызывают с вещами!“ А он похлопал меня по плечу и сказал: „Иди“. И больше ничего не сказал. Потом я понял: наверное, он знал. Меня отвезли в Бутырскую тюрьму. Там я посидел некоторое время в камере, потом меня вызвали и повели в кабинет начальника тюрьмы. А там сидит Кутепов. Встает, протягивает мне руку и говорит: „Поздравляем вас, Советское правительство разобралось, оно увидело, что состава преступления у вас нет, и постановило вас освободить“. И вручает мне справку, которая у меня цела до сих пор, о том, что с такого-то я сидел в Бутырке, в такое-то время был на Севере и черт знает где и что 5 мая 1941 г. освобожден. При этом он произносит напутствие, в котором объясняет, что не в моих интересах общаться с арестантами, что освобожденные не такие злостные преступники, как оставшиеся в заключении, излишнее общение с которыми может привести к серьезным последствиям. Я понял, что меня вернут на улицу Радио вольняшкой. Да и не могли не вернуть: на мне лежала очень важная часть по оборудованию „Веры“.