Дмитрий Москвичев - Никудали. Сборник рассказов

Некто имеет неосторожность спросить, зачем она живёт. Зачем ты живёшь?

Девушка бесполезно крутит указательным пальцем у виска, наматывая золотую прядь. Сорок четыре рубля. Шесть рублей будет?

Молодая женщина достает из красной пластиковой корзины нержавеющий нож c удобно лежащей в руке пластиковой рукояткой и перерезает горло бестолковому парню, от которого пахнет сыром. Стоящие в очереди недоумевают. Женщина и сама не знает зачем. Просто так.

миниатюра

Летим! Крикнул мой друг. Я утвердительно кивнул и соскользнул с крыла биплана. Друг, однако, остался на месте. Кто в дураках очевидно. Что будешь делать ты на чужом крыле, присосавшийся? Повторять чужой путь? Какая гадость.

Была обретённая изжога от леденцов, хандра от верениц трясущихся разукрашенных тел, теллурового их поблескивания в долгоиграющем свете, мигрень по обе стороны глобуса – и океаны переливаются из пустого в порожнее. На этом ли закончить список бедствий больного? Сидящий в кресле у плотно зашторенного окна, уже серый, хоть и не далее двенадцати часов назад был свеж и юн, и готов быть срезанным и поданым с почтением. Теперь больной не может дотянуться до стакана горячего вина, что стоит – протяни только руку – на столике. Вот оно – спасение. Смотрит, смотрит отчаявшийся, но руки оторвать от подлокотника не может. Только слюни текут по подбородку. И тошнота. Глаза бы не видели. Весь наполненный ерундой вроде танжеров и таджмахалов, геттингенских улочек и рейнского золота, черноморского побережья и великорусских равнин, дельфийских оракулов и фонтанов треви, оглушительной трескотни построений римских легионов и стремительных выпадов русских драгун, allé! allé! – тьмы и тьмы томов с пометками на полях и поверх строчек. Вот они. Все один к одному. Единовременно. И драгуны несутся, и слепые оракулы изрекают, и немецкий доктор спешит кровопускать. Больной, оказавшийся вне времени и пространства, по времени и пространству же тоскует.

В одна тысяча девятьсот четырнадцатом году – докладывает он собственной памяти, – где-то между январём и февралём, в Москву прибыл основатель итальянского футуризма (читай – европейского) и итальянского же фашизма Филиппо Томмазо Маринетти. Самыми большими «футуристами» в Москве на тот момент оказались… Алексей Толстой и литературный критик Тастевен, которые и встретили итальянца. Но настоящую встречу именитому гостю устроили в Санкт-Петербурге. Устроили Хлебников и Лившиц, в четверть часа сочинившие воззвание и разбросавшие листовки с ним на первом же выступлении Маринетти. В листовке каждый мог прочесть о том, что он, читающий, – баран в кружевах у ног чужеземца. Куда же им, сочинителям, было податься от рук и ног разъяренной толпы? Не было ни одного свободного места, кроме дачи г-на Норвегова, никому неизвестного, но любезно пригласившего всех без исключения пьяных драчунов к себе. Там и продолжились баталии за будущее как русского авангарда, так и русской литературы вообще. Норвегов по обыкновению своему шлёпал босыми ногами там, где другие топали сапогами, Велимир уставился под подоконник, где застыла смола, и пытался, разглядывая янтарный подтек, вразумить невразумительное, то есть дать именование. Лифшиц и Маринетти дрались, катаясь по полу. Кульбин, смоля папироской, вёл счет тумакам. И не было никого, кто мог бы в этом усмотреть будущее. В поздний час, слишком поздний, пришёл почтальон, но не вручил никому письма, сказал лишь с порога, покачав головой, что скоро большая война, и ушёл. Никто, разумеется, ничего не понял, но драка прекратилась, Хлебников вдруг очнулся от янтарного забытья. Головы были снова причёсаны и усажены за стол. Норвегов, оставаясь босым, разлил по чайным чашкам красное и предложил тост: выпить, наконец, молча. Так, в молчании, и прикончили пять бутылок.

Гражданин Хлебников умер от лихорадки через шесть лет.

Гражданин Лифшиц расстрелян в тридцать восьмом по «делу писателей».

Г-н Маринетти ранен под Сталинградом и умер от ранений в Ломбардии.

Гражданин Норвегов же и оказался будущим.

Больной ворочается в кресле и устало смотрит перед собой. Пахнет купоросом. Видит, как полукафтанный полезает в камин греться. Видит большие парусные корабли на северном море. Закрывает уставшие глаза.

Стоит ли принимать за череду случайностей ее безымянность? Пройдет совсем немного времени и с мокрой постели встанет человек, сбросивший старую кожу, твёрдо помнящий каждый свой кошмар, каждый шорох в углу, каждый свой последний вздох. Что он предпримет? Что ты сделаешь? Может быть, усядешься на крыло старого самолета, поднимешься к облакам, попробуешь их на вкус, как всбитую пену, да и сиганешь вниз? Может быть. Может быть, будут разъярённые предметы, я снова пойду в школу и меня исключат за поведение, может быть, будут длинные марши в полной выкладке по ядовитым болотам, низколетящие самолеты, готовые удариться оземь, выборгская сторона и запах тёмной реки с редкими яликами наплаву, трескот знойного дня на проселочной дороге, домик, там есть домик, в котором, может быть, маникюрщица из шестидесятых в очередной раз потребует, чтобы я ее избавил от сумасшествия, и я избавлю, клянусь, избавлю она придет в себя брезгливо улыбнется вздернет нос и удалится навсегда до следующего сумасшествия и снова потянет за мои вериги и я снова клянусь заберу ее сумасшествие себе все говорящие стены все вставшие дыбом улицы всю ненависть выплескивающуюся из ваз ночных горшков напольных ламп отражений в витринах забитых раковин поблескивающих дверных ручек стальных бритв фарфоровых тарелок колоколов лэптопов колоколов телевизоров баннеров стальных бритв напольных ламп настольных прикроватных настенных – всю без остатка, всю без остатка. Так и будет.