Маша Фокс - Здесь и сейчас

– Что ну?

– Ну, во сколько они оценили твой шедевр?

– Не мой, а Карела Дюжардена.

– Стерва ты, Машка. Не томи.

– О’кей. Они поставили стартовую цену 17 миллионов…

Ольга, вытаращив глаза:

– А продали?

– За двадцать два.

– Маш, у меня нет слов, – шепчет она побелевшими губами, – я охуеваю.

– Оля, должна тебе честно признаться, я тоже, но… еще мне стыдно.

– Быть такой богатой?

– Нет. Мне стыдно, что я, дипломированный специалист, искусствовед и выпускница МГУ, могла лопухнуться в сто пятьдесят лет.

– Ну, мы все учились кое-как. Я, помню, в сессию до экзамена не мыла голову – примета такая была, мол, все знания вымоешь, а потом, только сдам, – сразу бежала в баню. Вот и получилась недоучкой.

– Нет, Оля, я себя оправдываю тем, что история искусства довольно широкая наука, но в мое время она была сильно заужена. Что толку было изучать западное искусство, когда никуда дальше запасников Пушкинского или Эрмитажа (и то – по блату или по спецпропускам) тебя не пускали. Какой мне был интерес до разницы там между Класом Берхемом 1 1 Николас (Клас) Питерс Берхем Старший (нидерл. Nicolaes (Claesz.) Pieterszoon (Pietersz) Berchem the Elder; 01.10.1620 Харлем – 18.02.1683 Амсердам) – голландский живописец, график и гравёр. и Паулюсом Поттером 2 2 Паулюс Поттер (ндерл. Paulus Pieterszoon Potter ; крещен 20.11. 1625 – похоронен 17.01.1654) – нидерландский художник, представитель золотого века голландской живописи. Мне не могло даже в самом невероятном сне присниться, что я их когда-нибудь «живьем» увижу – одного в Рейксмузеуме в Амстердаме, а другого в Картиной галерее в Берлине. Кто бы меня тогда выпустил на них любоваться?

– Ну, и что ты теперь собираешься делать? Объезжать все музеи?

– Нет, Оля, я уже не смогу по миру скакать.

– Это еще почему?

– Мне 66.

– И что?

– Знаешь, как-то боязно. С 666 ассоциируется. Со зверем, с опасностью, – тяну я.

– Да брось ты, Машка. У тебя все самое опасное уже позади. Если, конечно же, опять в какую-нибудь глупость не вляпаешься. Ты, главное, этот год продержись, а на следующий тебе уже будет 67, и все опасности тебя минуют.

– Я не о том. Я о том, что за восемь лет тюрьмы я разучилась жить на свободе. Я все время себя контролирую: как бы лишку не сболтнуть, как бы что не сделать не так. Никому не доверяю. Только тебе, и то, наверное, потому, что ты за забором и никак мне навредить не можешь.

– Ну, это ты напрасно. Руки и отсюда можно дотянуть, если понадобится. Только кому ты нужна?

– Вот, Оля, в самую точку. Никому я не нужна. Еще год назад не нужна была от слова «совсем», а теперь, с деньгами – нужна многим. Только я никому не верю и никаких отношений не хочу.

– Это ты про Джека? Он что? Под тебя клинья подбивает?

– Оля! Какие клинья! Он меня на двадцать лет моложе. Я ему если не мать, то тетушка. Я, конечно же, его отблагодарила за все, что он для меня сделал. Купила ему недвижимость в самом центре рядом с почтой и автовокзалом. Шумновато немного, но зато наверху квартирка, а внизу не просто лавчонка «Старая буква», а два в одном: букинистический магазин и интернет-кафе с отличным кофе-баром. Можно, так сказать, и интеллектуальный, и плотский голод утолить.

Мы недолго молчим. Ольга переваривает информацию, а я быстро пролистываю страницы воспоминаний: как занималась покупкой, отделкой, расстановкой книг.

– Оля, – обращаюсь к подруге, – я не Фома, не помнящий добра.

– Иван – родства.

– Какой Иван?

– Выражение такое. Не Фома. Фома – неверующий, а Иван – не помнящий родства.

– Ну извини. Видишь. Я не только историю искусства плохо учила, но и литературу тоже. Но я не про то, чего не знаю, а про то, что все помню. И все хорошее, что люди для меня делали, тоже помню. Джека отблагодарила. Анита свои проценты получила. Питеру памятник поставила. Джил, его племяннице, – закрыла ипотеку. А дальше вроде бы и тратить не на что. Ты у меня неохваченная осталась. Вот, хочу еще тебе денег дать. Детям на образование и тебе на хорошего адвоката. Может, все-таки вытащат тебя отсюда.

Она закрывает лицо руками:

– Не надо мне ничего.

– Не выпендривайся, – говорю я и вставляю ей в кулачок чек на 500 тысяч фунтов, – Анька придет тебя навестить, ей отдай. Она на счет положит. Не тебе, так хоть внукам.

Она на него даже не смотрит, молчит. А мне надо выговориться, и я продолжаю:

– Знаешь, Оля, я раньше все слезы лила: тех мужиков, что в нашей гонке на дороге вдоль моря на Кипре погибли, жалела. А теперь не плачу. Я, может, скажу ересь, но мне кажется, им повезло.