Vladlen M - Вишнёвый Крик

– Чего задумался? Хозяйка ждёт, пошли уж.

Пёс обернулся на голос мужчины, проскулил коротко, но очень жалостливо, и мокрым носом ткнулся ему в ладонь. Он всё понимал. Он обожал их обоих. Они принесли его домой вместе, когда Чоко был ещё крошечным неуклюжим щенком, едва научившимся ходить.

Михаил тоже сбавил шаг, подтянул поводок, осмотрелся. Он никогда не поднимался наверх, переживая эти часы у самой кромки воды, внизу, сидя на сваленных и нагромождённых друг на друга бетонных плитах, будто содранных с земли огромным дьявольским когтем. Разруха этого забытого всеми уголка набережной отражала состояние его расхристанной души. Почему он никак не мог прийти в себя? Почему даже её семья давно справилась с этим, а он всё ещё барахтался в чёрной жиже своих кошмаров? Оттого ли, что видел её последним? Оттого, что обещал быть самым любящим и внимательным, но облажался? Оттого, что первым опознавал распухшее в воде бледное облысевшее тело, покрытое сине-розовыми пятнами?

Он стиснул зубы, зажмурился, затряс головой, прогоняя наваждение, но тишина, нарушаемая лишь размеренным плеском речной воды, начала наполняться голосами. Ах, нет, он был всего один, но говорил на разный лад, то спорил и сердился, то смеялся и радовался, то рыдал и умолял, то одной лишь интонацией въедался в душу и вырывал из неё очередной кровоточащий кусок.

…Миш, закрой окно, холодно… Утром проснёмся – будет снег лежать. Не веришь? Я такое отлично предчувствую, лучше зимние вещи достань…

Платье слишком пёстрое? Но это выпускной!.. Нет, не безвкусно!.. Нет, я пойду так!

Звонила отцу, они приедут через час. Волнуешься? Не нужно, ты понравишься моим родителям, вот увидишь!

Ты снова поздно… Работаешь даже завтра? Миш, я соскучилась… Тебя слишком часто нет рядом.

Я выбрала породу! Заведём лабрадора? Нашла фото вот этих красавцев! Правда миленькие? Совсем как шоколадки…

Устала. Голова раскалывается… Ночь, скоро ночь… Тяжело…

Таблетки? Да, принимала. Не волнуйся. Там ещё много осталось…

Это не смешно. Я не хочу смеяться. Я отвратительна.

Под кожей – черви, в груди – угли. Поэтому там болит… Жжётся. Шевелится. Нет, убери лекарства, от них тошно.

Миш, ради чего мы живём? Спасаем людей, но не можем спасти самих себя… Мы – мученики? Ангелы? У меня нет никакого будущего…

Спокойной ночи, милый. Люблю тебя.

– Проклятье, – прошипел он, стирая с подбородка капли брызнувшей из носа крови. Сегодня темнота не окутывала его – она нависала, стискивала и стремилась забраться внутрь, просочиться сквозь расширенные зрачки и щупальцами протиснуться между сжатыми дрожащими губами. – Пора это заканчивать. Отпусти… Я не могу так больше. Мы здесь в последний раз, слышишь?

Хриплый вдох и выдох ослабили цепкую хватку сумрака, дышать стало легче, угольная пелена перед глазами разредилась, казалось, что с ног с громким лязгом упали оковы. Михаил легонько погладил пса по холке и хотел позвать его на их привычное место – удобно вздыбленный каменный выступ над самой водой, – но лабрадор вдруг вскинулся, приподнимая ухо, и снова принюхался, видимо, поймав на ветру непривычный для этого места запах.

– Ты чего это?

Пёс рявкнул и сиганул к кустам у самой верхней плиты так взбудораженно, будто в них пряталась дикая утка, а охотничьи гены Чоко дали знать о себе именно сейчас, не зря ведь питомник славился лучшими помощниками в этом деле. Утки в кустах (к разочарованию пса) не оказалось, однако и пусто там не было. Сгорбленный силуэт на бетонной плите недовольно повёл плечом, прошипел что-то и шарахнул о камень стеклянной бутылкой. Та звонко покатилась по плите, кажется, расплёскивая остатки своего содержимого.

Михаил, поморщившись, оттащил лабрадора в сторону. Напивающийся в кустах бродяга был чересчур нежеланным в этот вечер гостем. Делить с ним берег, из года в год занимаемый по традиции, не хотелось. Какого чёрта именно сегодня сюда занесло кого-то постороннего?

– Чоко, ко мне! Наверх!

Подъём был резким, сбоку отвесной стены над рекой виднелась тропа, выложенная камнями и металлической сеткой, укрепляющей склон. Хруст и скрежет под подошвами кроссовок слился с шумом гневных мыслей в голове. Из-за надравшегося оборванца он впервые поднялся на ненавистный холм и с оцепенением замер у ограждения.

Здесь.

Она забрала с собой его старый походный рюкзак, неряшливой кучей дома вытряхнув из него все вещи, но набросала внутрь три десятка крупных камней на берегу. Потом, как едва отчётливо показали камеры на заборе автостоянки, она трижды бледным призраком промелькнула в кадре, больше часа бродя взад-вперёд, словно мучительно размышляла о чём-то, затем застыла на месте, бесконечно долго смотря в далёкую волнующуюся черноту реки. На узкой спине уже был непомерно большой для её хрупкого тела рюкзак, но он словно не тяготил девушку своим весом, более неподъёмным ей наверняка казалось то, что творилось у неё внутри. Она поднялась на носочки потрёпанных белых кед, в которых ушла той ночью, медленно, но решительно перегнулась через перила и… Бац!