Рафел Надал - Проклятие семьи Пальмизано

Он отложил фотографии и снова взял пачку писем. Развязал ленточку и стал читать их одно за другим в надежде обнаружить какую-нибудь подсказку, которая поможет представить себе родителей – какие они были, о чем говорили то недолгое время, что провели вместе. Ему не повезло, все письма были одинаковые, полные без конца повторяющихся признаний в любви в одних и тех же клишированных выражениях, но Витантонио вспомнил, что в те времена родителям приходилось диктовать свои послания писарю, который всегда прибегал к постоянному набору банальностей.

Он уже хотел положить письма обратно в коробку, когда увидел еще одно, лежавшее отдельно и написанное другим почерком. Оно было датировано текущим годом, всего месяцем ранее.

Бари, 2 ноября 1943 г.

Дорогая Доната!

Приближается день, когда мы распрощаемся навсегда, и я хотел бы в последний раз выразить тебе свое восхищение и уважение. В эти последние недели в больнице я окончательно убедился, что ты обладаешь особым даром помогать людям. Сколько же ты страдала, что видишь чужую боль с первого взгляда! Сколько же ты боялась, что распознаешь чужой страх, прежде чем люди попросят о помощи! Скольким же ты пожертвовала, что тебе не жаль поделиться последним! Чем больше я наблюдал, как ты утешаешь других, тем ближе ты мне становилась и тем больше проклинал я Италию, которая не заметила талантов лучших своих детей и не дала им никаких возможностей.

Ужасное время – и только твое присутствие в больнице давало мне силы и помогало смотреть в будущее. Как больно видеть этих юношей, которых присылают нам с фронта! – они никогда не оправятся от своих ран. Какой ужас написан у них на лице! Как они страдают даже во сне! И как ты умеешь успокоить их ласковым словом, идущим от сердца, заботясь о них так, как тебе хотелось бы, чтобы заботились о Витантонио и Джованне, если бы их ранило.

Я всегда восхищался твоим мужеством, но сейчас я знаю, что мое восхищение переросло в любовь. Чего бы я только ни сделал, чтобы вознаградить тебя за все страдания, чтобы хоть отчасти вернуть тебе то, что ты отдала другим! Быть может, вдали от этой неблагодарной страны мы могли бы построить свой рай, чтобы встретить старость. Но теперь, когда ты окончательно воссоединилась с сыном, ты больше не сможешь с ним расстаться. Мне жаль терять тебя, но я радуюсь, видя тебя рядом с Витантонио и Джованной, когда между вами нет больше наконец ни тайн, ни лжи. Я всегда чувствовал этих детей немного своими – предполагаю, с той самой ночи, когда вы с Франческой посвятили меня в свою тайну. Позже, видя, как они растут, я все больше и больше гордился ими и понимал, что твоя жертва того стоила.

Когда этот кошмар закончится, я уеду далеко. Говорят, на Земле обетованной происходят чудеса. Ты знаешь, что я агностик и не верю в чудеса, творимые богами, но я верю в чудо, творимое народом, с которым история обошлась жестоко и который не дал себя сломить. Ты давно решила, что Пальмизано – твоя единственная родина. Теперь и я понял, что еврейский народ – моя семья.

Ты всегда будешь в моем сердце.

С любовью,

Витантонио услышал всхлип и понял, что Джованна проснулась. Он аккуратно сложил все бумаги и вещи, которые еще не просмотрел, поставил коробку на буфет и опустился на пол рядом с Джованной. Обнял ее за плечи и взглянул на балкон. Рассвет едва забрезжил, ледяная декабрьская ночь была поразительно тиха, только запах пожарищ, долетающий из порта, напоминал о трагедии. Витантонио посмотрел на безжизненное тело Донаты, не веря, что все случилось наяву. Он положил Джованне под спину подушку и опустил руку на ее живот. Вдруг он заметил, что все еще держит в руке письмо доктора, и сказал:

– Ты должна прочитать это письмо. Риччарди написал его маме.

Судя по лицу Джованны, письмо не произвело на нее ожидаемого впечатления. Она сказала только:

– Здесь не написано ничего такого, чего я не читала бы тысячи раз в его взгляде. Все эти годы, когда он смотрел на нее, в его глазах была любовь.

Витантонио растерянно слушал Джованну.

Она поцеловала тетю в лоб и расплакалась.

Неожиданно раздался стук в дверь. Они переглянулись, недоумевая, кто мог явиться в такой час, затем Витантонио воскликнул:

– Риччарди!

Они совсем забыли. Доктор провел ночь в больнице, дежуря при пациентах, которым без видимых причин становилось хуже с каждым часом. Витантонио открыл дверь и почувствовал острую жалость: седой мужчина, стоявший на пороге, казался совершенно разбитым. Доктор Габриэле Риччарди разом постарел, он выглядел изможденным, осунулся и, должно быть, несколько дней не брился; под глазами легли круги, от одежды еще пахло газом. Витантонио впервые обратил внимание на отпечаток, который время наложило на изнуренное лицо семейного врача. Он с детства привык видеть у того пышную, хорошо подстриженную седую шевелюру, белые усы, придававшие его облику чрезвычайно элегантный налет ранней зрелости. Доктор всю жизнь тщательно следил за своей внешностью и производил впечатление человека без возраста – charmant [51] Очаровательный ( фр. ). , как обычно говорила о нем Доната. Он был весел, образован, воспитан, легко увлекался и безупречно исполнял свой долг. Сейчас он словно сжался и выглядел больным.