Елизавета Абаринова-Кожухова - Дверь в преисподнюю

– Если хотите знать, то стихи покойника, при всех недостатках, куда выше, чем все, что мы, с позволения сказать, пишем! – вновь воспрял Диоген.

Выкрикнув это, он опять вскочил и, опрокинув несколько стульев, выбежал вон.

Бывший гроза Кислоярских лесов Соловей-разбойник, а ныне просто Петрович, уборщик на конюшне князя Григория, сидел пригорюнившись в своем грязном закутке и сам с собой рассуждал:

– Эх, не задалась жизнь! Кем я был – и кем стал. A все по собственной глупости. Хотел-то как лучше, чтобы у богатых отобрать и все поделить по справедливости. A вышло-то черт знает что – полонили наемники Григория и привели прямо в Белую Пущу, будто я невесть какая важная птица, а не душегуб и лиходей. Хорошо хоть князь Григорий определил на конюшню, все лучше, чем в расход…

– Эй, Петрович! – оторвал его от горестных раздумий грубый голос старшего конюшенного. – Опять, бездельник, сидишь, а дерьмо не убрано!

– Иду, иду! – Петрович вскочил с деревянной чурки, служившей ему стулом. – Ну не дадут покоя старому больному человеку…

Однако же, когда Петрович выбежал из своей коморки, то с удивлением увидал, как его грубиян-начальник вежливо раскланивается с каким-то плешивым господином:

– Да-да, князь, пожалуйста… A, вот и он сам!

Последние слова конюшенного относились явно к Петровичу. Он настороженно глянул на незнакомца:

– Чем могу служить?

Тот дружелюбно улыбнулся:

– Всегда приятно встретить земляка на чужбине!

– Кто вы такой? – еще больше забеспокоился Петрович. – И побыстрее, если можно. У меня там навоз неубранный…

– Скажите, уважаемый, где мы могли бы поговорить с вами наедине? -еще шире расплылся в улыбке незнакомец.

– Где? – призадумался Петрович. – Ну, хоть у меня.

– Да уж, неважное жилище для столь достойного лиходея и душегуба, -покачал головой гость, окинув взором скудную обстановку петровичевой коморки. – Я, пожалуй, попрошу князя Григория, чтобы он предоставил вам другое помещение.

– Да кто ж вы наконец такой? – не выдержал Петрович. – Прекратите заговаривать мне зубы!

– A разве я еще не представился? Князь Длиннорукий.

– Градоначальник, что ли?

– Бывший, – со вздохом уточнил гость. – Теперь я такой же изгнанник, как и вы, уважаемый Соловей Петрович.

– Такой же, да не такой же, – проворчал Петрович. – Вы и вам подобные наживались на страданиях простого люда, а я у вас отбирал награбленное и возвращал взад беднякам! – И Петрович вновь пригорюнился, вспомнив былые лихие денечки.

– Ну, это не совсем так… – заметил Длиннорукий, но тут коморку сотряс крик конюшенного:

– Эй, Петрович, да где ж ты там?!!

– Бегу! – Петрович вновь вскочил с чурки и кинулся на зов. A его гость, цепким взглядом окинув закуток, подошел к стенке, завешанной старой попоной. Откинув ее, Длиннорукий увидел запыленную дверцу примерно с половину человеческого роста. Поддев щепкой замочную скважину, он попытался потянуть дверь на себя, но та не поддавалась.

– Ну, это дело поправимое, – пробормотал князь и, поспешно вернув попону на прежнее место, вышел из закутка.

Грендель, в отличие от Беовульфа, был не очень высокого роста, стройный. Хотя вернее было бы сказать – он был его полной противоположностью. Когда Василий вошел в убогую хижину, Грендель сидел за скромным столом, устремив затуманенный взор куда-то вдаль и жуя кончик гусиного пера. И уж никак он не укладывался в образ коварного оборотня. Хотя, конечно, что-то в облике Гренделя могло показаться странным – его лицо было вытянуто и обрамлено бакенбардами с пробивающейся в ней сединой, похожей на волчью шерсть.

Дубов как-то невнимательно слушал Гренделя, машинально кивал, а про себя размышлял о том, что дело закончилось, собственно, так и не начавшись. Было немного грустно, но что уж тут поделаешь – с такой публикой каши не сваришь. Ну не судьба.

– Едва я увидел ее, как в моей душе мгновенно поднялась невиданная доселе буря. Я посвятил этой женщине свои лучшие стихи, – задумчиво вещал тем временем Грендель, даже не обращая внимания, слушает ли его гость или нет. – Я видел чудное виденье… Прекрасно, не правда ли?

Дубов, погруженный в свои невеселые мысли, сказал то, что подумал:

– Боюсь, что это уже устарело, господин Грендель.

Господин Грендель надулся, нахохлился. Вскочил со стула и заметался по хижине, бормоча себе под нос:

– Вот и она говорит – устарело… Все говорят – устарело… А какое было вдохновение!