Харуки Мураками: Мой любимый sputnik

Я перестал следить за новостями. Какова бы ни была причина ее исчезновения, как бы ни шло расследование, мне было ясно одно. Если Сумирэ вернется, она в любом случае позвонит мне. Для меня это было важнее всего.

Потом закончился сентябрь, как-то незаметно пролетела осень и наступила зима. Седьмого ноября Сумирэ исполнилось двадцать три года, а девятого декабря был мой двадцать пятый день рождения. Наступил Новый год, потом закончился и учебный год в школе< Учебный год в Японии формально делится на три части – триместры. Первый – с 1 апреля по 20 июля, каникулы до 31 августа; второй – с 1 сентября по 23 декабря, двухнедельные новогодние каникулы; третий – с начала января по конец марта с двухнедельными каникулами в конце марта. >. Морковка больше не доставлял никому никаких хлопот, стал пятиклассником и перешел в другой класс. О краже в магазине я с ним больше не разговаривал. Каждый раз, когда видел его, у меня возникало чувство, что, пожалуй, необходимости в этом уже нет.

Поскольку он перешел в класс другого преподавателя, у меня больше не было формального повода для встреч со своей подругой. Думаю, это вполне устраивало и ее, и меня. Все уже было в прошлом. Хотя иногда я с грустью вспоминал тепло ее кожи, и несколько раз даже порывался ей позвонить. Что меня останавливало в самую последнюю секунду – воспоминания того летнего дня, которые сохранила моя рука: ключ от склада, маленькая ладошка Морковки.

Временами я вдруг неожиданно вспоминал Морковку. “Необычный ребенок” – эта мысль приходила мне в голову всякий раз, когда мы встречались в школе. У меня не получалось думать о нем как-то иначе. Что за мысли таились за тонкими чертами его спокойного липа – понять это было выше моих сил. Но, несомненно, в этой голове шла постоянная работа. И когда нужно, идеи свои он мог выполнить – в нем была эта способность к действию. А еще в нем чувствовалась какая-то глубина. Хорошо, что в кафе тогда я откровенно поделился с ним тем, что было у меня на душе. И для него, и для меня хорошо. Хотя больше это было нужно мне. Но он – как ни странно это звучит – понял и принял меня тогда. Даже простил. В какой-то степени.

Я думал о том, что ждет впереди таких ребят, как Морковка, что предстоит им пережить, прежде чем они станут взрослыми: долгий период взросления, который кажется бесконечным. Тяжкое время, это точно. Много всего разного происходит – скорее горького, чем радостного. Я хорошо представлял, как это будет, знал по собственному опыту. Полюбит ли он кого-нибудь? Ответит ли ему этот “кто-то” взаимностью? Хотя, что говорить, сколько бы я сейчас здесь ни ломал себе голову – что это изменит? Ничего. Отучившись в начальной школе, он перешагнул в другой мир, больше прежнего, и к нему я уже не имею никакого отношения. А что до меня, так мне хватает своих собственных проблем – есть о чем подумать.

В музыкальном магазине я купил себе диск “Песни Моцарта” в исполнении Элизабет Шварцкопф и все время его слушал. Я любил то прекрасное спокойствие, которым веяло от этой музыки. Закрывал глаза, и каждый раз она уносила меня за собой в ту ночь на греческом острове.

Все, что осталось мне от Сумирэ, – несколько ярких воспоминаний (среди них, конечно, и память о том, как страстно я желал ее в тот вечер, когда она переезжала на новую квартиру). Кроме того – два-три длинных письма и дискета.

Сколько раз я читал и перечитывал ее тексты… Так часто, что уже мог цитировать их наизусть. И только в эти мгновения я ощущал, что мы снова вместе, а наши души сливаются воедино. Ничто другое не захватывало мое сердце, не согревало его так, как эти строки Сумирэ. Я чувствовал близость друга. Так бывает, когда едешь ночью в поезде, вокруг – бесконечная целина, а вдалеке видишь крошечные огоньки деревенских домов. Ахнуть не успеваешь – они уже позади, исчезли, поглощенные тьмой. Но если закрыть глаза, еще какое-то время продолжаешь их видеть: светлые точки, оставшиеся висеть на сетчатке.

Я просыпаюсь среди ночи, вылезаю из кровати (все равно уже не заснуть), перебираюсь на кресло и, слушая голос Шварцкопф, обвожу контуры своих воспоминаний о том маленьком греческом острове. Одну за другой рисую картины прошлого, словно медленно листаю страницы книги. Чудесный песчаный пляж, совершенно безлюдный, кафе под открытым небом, у самого причала. Пятно пота, проступившее сзади на рубашке официанта. Точеный профиль Мюу и искрящаяся на солнце гладь Средиземного моря, на которое я смотрю с веранды. Памятник несчастному казненному Герою, неизменный посреди площади. А еще – греческая музыка, доносившаяся с гор глубокой ночью. Я отчетливо помню колдовской свет луны, странные звуки. То, что случилось со мной, когда я проснулся, разбуженный этой музыкой, – ощущение глубокого отрыва от самого себя. И бестелесная боль – несуществующая на самом деле, – которая пришла ко мне в полночь: будто нечто острое, с заточенным концом долго и медленно входило в мое бесчувственное тело.