Владимир Короткевич - Идиллия в духе Ватто

— Ты где остановилась?

— У родственников. Станция по Ярославской дороге.

— Знала, что я здесь?

— Недавно узнала.

— Удивилась?

— Не очень.

Парень протянул ей огромный, зеленый, в пунцовых точках лист.

— Видишь, красивый какой… Ты развелась?

— С кем?

— С Борисом.

— Чтобы развестись, надо сначала выйти замуж, — сказала она

— Это правда.

Снова начался звонкий шелест в воздухе. Она посмотрела ему в глаза.

— Прошлое не забывается. А наше было удивительным. Ты не писал, я понимаю, ты не мог. Но потом…

— Что потом?

— Потом, когда… боль прошла. Я узнала, что они возвели на тебя поклеп, что это они выжили тебя из университета, и не могла им простить. Я так ждала, мне было так трудно…

— Борис не виноват, — сказал он, — это все Толька, его дружок. Подумаешь, вакцина противочумная. Борец. Старатель.

Девушка содрогнулась.

— Это была величайшая подлость: наклеить на тебя, такого доброго к людям, тот паршивый ярлык. Но верила же. Потом мне сказали, что ты оскорбил, назвал дурочкой энтузиасткой.

— Потом драка была. Борька стукнул меня. И совсем неожиданно…

— Знаешь… это же я виновата. Это я сказала ему, что раньше мужчины знали, как им действовать в таких случаях. Он пошел неохотно, он очень любил тебя.

— Тебя он любил больше.

Она не слушала его.

— А потом Толька решил сделать такое. А я не могла помочь тебе. Не нашлось у меня силы, чтобы помочь тебе, своему врагу, когда увидела такую несправедливость.

— Ладно, — сказал он. — Чего там.

На спуске навстречу им стали попадаться больные из санатория. И девушка снова — в который раз — заметила, как нахмурилось лицо ее спутника.

Он заметил одного — высокого, нахохлившегося, сутулого. Высокий шел в самый конец аллеи, к последнему указателю. Шаги давались ему тяжело, но, видно, он упрямо хотел взять последнюю, полукилометровую дистанцию, словно только она и отделяла его от выздоровления.

И парень взял вдруг девушку под руку и быстро повел ее по аллее.

Быстрей. Быстрей. Все быстрей.

Она едва поспевала за ним и не понимала, что случилось, прижимая к высокой груди охапку влажных пестрых листьев.

Тот человек из санатория остался уже далеко позади, они сбежали вниз по замощенной кирпичами тропинке, взрытой и вспученной корнями тополей, которые жадно пробивались к воздуху, к жизни.

Это уже был не бег, а полет среди красных, будто кровью облитых, кустов. Ветки хлестали их по рукам; двумя кометными хвостами взлетали за спиной желтые и багряные листья.

И перед взглядом молодого человека встал призрак минувшего: бег двух молодых, здоровых оленей в чащобе осенней пущи. Ветвистые, закинутые рога оленя, белая "салфетка" его подруги.

Трубный крик оленя. Далекое эхо любви.

Тогда и он охотился. Зачем? Это же очень страшно зверю: чувствовать где-то, за каждым кустом, невидимого стрелка…

Они помчались мимо спортплощадки, засыпанной бронзовыми листьями, потом, так же почти бегом, стали подниматься вверх по откосу. И постепенно все более одухотворенным становилось его лицо. И когда они снова достигли аллеи, она взглянула на эти крылатые брови, на дрожащие ноздри, на сильную, как кузнечный мех, грудь и тихо сказала:

— Боже, если бы ты и тогда, на тех откосах, был таким. Ты бы их всех разбросал. Ты бы и меня переубедил…

— Я всегда боялся несправедливости, пасовал перед ней.

— Знаю. Ты ершистый и злой. И очень добрый и безоружный. Я рада, что снова с тобой.

Она повернулась к маленькому бюсту Пушкина и бросила к подножью охапку лапчатых листьев, которые рассыпались веером.

— Спасибо тебе.

Мокрые листья пахли вином.

Парень опустился на корточки перед памятником и прочитал глубоко вырезанные буквы:

"Ты понял жизни цель, счастливый человек.

Для жизни ты живешь".

Деревья были какие-то неестественные. Влажность пропитала их кору, и они казались черными, обугленными.

— Смотри, — сказала она.

Возле самого партера виднелось несколько деревцев, листва которых была бледно-зеленой, но среди огненного индейского пожара других деревьев казалась слабо-голубой.

— Это нимфы прыгают, — понурила она голову, — метрески Пана. Знаешь, почему-то всегда ощущаю с ними кровную связь. Будто это я так…

И она запела на мотив старой пасторали:

— Я вас целую очень нежно…

Он посмотрел на нее ласково, как на ребенка.

— Нарисуй это, — сказала она.

— Да это же Ватто. В худшем случае Сомов… А можно и по-своему: идет аллеей такой селадон на красных каблуках. Лицо морщинистое, приторно-сладкое, один арап ведет его под руку, второй сзади несет табакерку.