Джеймс Уоллер - Унесенные ветром. Век XX

Внутри паб оказался полупустым. Коули подошел к стойке и заказал две двойных порции виски. Человек за цинковой стойкой, одетый в жилет и полосатую рубашку с галстуком, отмерил дозы, разливая виски из большой бутылки с надетой на ее горлышко изогнутой стеклянной трубочкой.

Вот беда-то, это же все, наверное, не со мной происходит. Честное слово, я или сплю, или умер уже. Если ад существует, он должен выглядеть, как этот дерьмовый паб. Здесь должно пахнуть серой.

Коули залпом опрокинул сначала один стаканчик, затем второй. Дерьмовое у них виски, сказал он себе. И сразу заказал еще двойную порцию с кружкой пива. Теперь он уже поискал глазами свободный столик и сел за него. Столик был накрыт аккуратной скатеркой, на которой лежали круглые подставки под пивные кружки, сделанные из плотного белого картона. Коули, не отрываясь, выпил больше половины кружки. Оказывается, он испытывал сильную жажду.

Вслед за чувством утоления жажды возникла теплая хмельная волна, качнувшая его, заставившая опустить плечи, повесить голову вниз. Он не спал две последние ночи. Моя бедная голова, подумал Коули отстраненно — словно голова его была сама по себе, а он сам по себе. Нет, он точно свихнется. Он даже не представлял себе, что когда-либо ему будет так плохо. «И настанут дни, про которые будешь говорить: нет мне в них утешения».

Он стал медленно потягивать виски. Что надо делать человеку, чтобы заглушить запредельную боль, рвущуюся ниоткуда? Это «ниоткуда» называется человеческой душой. Человеку надо напиться и нарваться на какую-нибудь драку, чтобы его отдубасили до смерти.

Виски в стаканчике закончилось, как ни старался Коули отдалить этот момент. Попросить еще у сукиного сына в жилете? Более идиотскую ситуацию трудно придумать: он еще вспоминает о каких-то условностях.

Коули поднялся из-за стола, расплатился за уже выпитое и попросил еще одну двойную порцию. Конечно, этот чертов разливальщик поглядел на него так, словно увидел перед собой привидение — четыре двойных порции в течение каких-то десяти минут.

— И еще одно пиво, — поспешно добавил Коули.

Человек за стойкой выполнил и этот заказ.

Он отошел за столик и попробовал сосредоточиться, собрать воедино расползавшиеся мысли. Итак, что же произошло? Джоан умерла, она должна была умереть. И лучше было бы, если бы это случилось раньше, потому что последний месяц был месяцем морфия. Ничего, ничего нельзя было сделать.

Он попытался найти какую-то точку отсчета, когда можно было что-то сделать. Ровно год назад? Они жили тогда в Нью-Йорке. Ничто не предвещало беды. Почему же она не рассказала раньше о своей матери, про то, что та умерла в сорок с небольшим? Сама она и столько не прожила.

Ладно, надо что-то делать, надо выбираться из этого дерьма. Все это напоминает кошмарный сон, из которого можно вырваться, только проснувшись.

Коули допил виски, допил пиво, расплатился и вышел из паба. На улице его вдруг охватило непреодолимое желание уехать в Париж. Желание было настолько сильным, что от невозможности исполнить его тотчас же из глаз Коули брызнули слезы. Так он простоял некоторое время, тупо глядя в тротуар, расплывавшийся из-за пелены слез. Потом зашел в небольшой магазинчик, взял бутылку виски, попросив завернуть ее. Пакет получился очень благополучным.

Он вышел на улицу, остановил такси и попросил отвезти его в отель, где он поселился со дня их приезда в Лондон.

На следующий день он уже был на борту корабля, покидавшего лондонские доки и державшего курс на Нью-Йорк.

Он стоял босыми ногами на шкуре льва, убитого им на сафари около года назад и стучал на машинке, стоявшей на высокой конторке — примерно на уровне его груди. Коули заканчивал печатать очередной рассказ из серии о Юге. Рассказ, который он допечатывал сейчас, повествовал о молодом негре, у которого умерла жена. Негр этот работал грузчиком на лесопилке. Его горю не было предела, он ни о чем другом не мог думать ни секунды, кроме как о смерти жены. Он пытался заглушить боль, надсаживаясь на работе, пытался залить ее виски. Ничего не помогало. И тогда он решился, по существу, на самоубийство: уличил в жульничестве при игре в кости белого, обманывавшего всех уже не первый год, а когда тот схватился за пистолет, перерезал ему горло, тем самым подписав себе смертный приговор.

Коули очень хорошо помнил свои ощущения после смерти Джоан. Он был близок к тому, чтобы совершить нечто, похожее на поступок молодого негра из своего рассказа. Боль от утраты Джоан не прошла, но свое тогдашнее состояние он уже достаточно давно воспринимал как-то отстраненно, словно все случилось с другим человеком. Это был очередной опыт его жизни, нечто вроде охоты на хищника или вечера в ресторане, проведенного в обществе незнакомой женщины. Увы, для человека, который будет читать его книги, все эти три события тоже будут равноценными. Хуже того, хорошо прописанный эпизод ужина с незнакомкой может восприниматься сильнее, чем описание львиной охоты или сообщение о смерти близкого человека. Коули по-прежнему, как и пятнадцать лет назад, был убежден в том, что жизнь любого человека является драмой. Просто сейчас он уже свыкся с драмой, написанной судьбой для него, Уильяма Коули. Что-то подсказывало ему: самые большие испытания уже позади, впереди разве что только то, что объединяет и уравнивает абсолютно всех людей — смерть. Может быть, в юности он предчувствовал испытания, уготованные ему судьбой. Отсюда и состояние тревожного ожидания беды, не покидавшее его в течение многих лет.