Томас Харди - Грустный гусар из Немецкого легиона

И, может, она даже рассчитала: исповедь ее принял тот, кто должен был жить еще долго. Ведь рассказанное ею просила хранить в тайне до тех пор, пока «не умрет, пока ее не схоронят и не забудут о ней».

Мисс Гроув после этого прожила двенадцать лет, и вот уже двадцать с лишним прошло со дня ее кончины. Однако да, слишком, наверное, мало чего другого, более интересного, произошло в нашей округе за все это время, если забвение, которого она так себе желала, все еще никак не наступит — а ведь уже не молод я сам!.. И надо успеть положить конец недоброй молве. Пусть память о ней, Филлис Гроув, будет светла.

Дед мисс Гроув был простой деревенский плотник. То есть ее, Филлис, отец родился, увы, не с серебряной ложкой во рту…

Но для плотника Гроува появление в его доме сына (до этого его семья увеличивалась лишь за счет дочерей) означало продолжение его фамилии. И это придало ему такие силы, что он, уже во главе нескольких работников, стал брать заказы на постройку домов даже в столице графства Бате. И теперь он уже был не просто плотник Гроув, а мистер Гроув, подрядчик.

Сын обнадежил хорошими способностями в учении. И, переехав с семьей в город, мистер Гроув сделал все, чтобы тот получил профессию врача. Но…

Впрочем, может, и хорошо, что он, Гроув-старший, отжив свое, умер, не успев разочароваться. Ибо, наверное, интерес к медицине в гораздо большей степени таил в душе он сам. Душа же его сына, доктора Гроува, потребовала нечто другое… И особенно это в нем проявилось после смерти (в родах) его жены, матери Филлис.

Да нет, конечно, кто же против потребности души (тем более когда это касается спасения на Небесах). Однако доктор Гроув уж слишком подолгу, в ущерб делам на земле (а ведь требовалось еще устроить судьбу дочери), стал возносить молитвы… Забыв наставление отца: возноситься человеку надо прежде всего не молитвами, а трудом. Исполнением своего долга на земле.

Так что, в конце концов, врачебная практика доктора Гроува перестала оправдывать даже необходимые в связи с ней затраты. И он оставил ее.

Благодаря отрешенности от земных благ, которую разделяла его покойная супруга, а затем и усилиям сестры (та, уже будучи вдовой, в течение нескольких лет, пока он еще врачевал и жил с дочерью в ее доме, вела их общее хозяйство), мистеру Гроуву удалось сохранить в банке деньги, унаследованные от отца и от продажи родительского дома. А все же прожить в городе на проценты от этих сбережений было невозможно. К тому же надо было теперь снимать квартиру: настолько разгневалась сестра, что прахом пошли все усилия, положенные на то, чтобы в его лице возвысить род Гроувов.

Вот так и случилось, что мистер Гроув поселился с дочерью в сельской местности. Где, конечно, все было дешевле. Кстати сказать, неподалеку от той деревни, откуда Гроувы были родом.

Купив здесь (за весьма скромную плату) дом разорившегося фермера, мистер Гроув пригласил женщину из деревни помогать дочери по хозяйству: стирать и, ради меньшей оплаты, в один свой приход готовить им на весь день. Последнее обстоятельство (разогревание обеда пришлось возложить на дочь) ввергло Гроува в горькую меланхолию. С которой он справлялся разве что лишь в церкви, во время богослужения. А еще — обрезая ветви деревьев, вылезающие за ограду его сада. В самом деле… В обоих случаях им, Гроувом, овладевало чувство, как бы то ни было унаследованное от отца… Чувство самоусовершенствования.

С односельчанами мистер Гроув общался мало, разве что иногда беседовал с пастором после службы в церкви.

А потому его дочь, мисс Гроув, однообразие жизни скрашивала (по примеру отца) воображением: то, среди полной тишины, взволнует ее шуршание за окном юбок таинственной гостьи (а это ветер погонит вдоль ограды сухие листья), то, вдруг, в сумерках подъедет к дому роскошный экипаж… И вот уже с глухим стуком сброшен с задка кареты поразительно прекрасный багаж (а это доктор Гроув перед очередной операцией в саду начнет вострить о точильный камень серп — и как раз в эту минуту… где-то там, в море, на учениях, выпалит корабельная пушка) — между тем как уже появится у ворот осанистый, хотя еще и достаточно молодой джентльмен, и, прежде чем дернуть шнур колокольчика, замешкается в благородном смущении, так понятном ей, Филлис (а это всего-навсего — тис в виде пирамиды, искусно подстриженный сегодня отцом).

Живи Филлис в городе, возможно, она и преодолела бы унаследованную от отца черту — воображать жизнь такой, какой хотелось бы ее видеть. Но здесь, в одиночестве, эта черта только еще развилась, сделав Филлис застенчивой до робости.