Иринарх Кромсатов: Лярва

Шалаш, с ужасом слушавший эти речи, не веривший ушам своим и не знавший, как себя вести и как реагировать, давно уже нервно оглядывался по сторонам. Жуткая внезапно возникшая и не желавшая умолкать мысль о психическом нездоровье того, кто сидел за рулём и вёл машину, мысль о его маниакальной одержимости и опасности для общества наполнила душу Шалаша липким, постепенно нараставшим страхом. Было и ещё кое-что, принуждавшее его ощущать беспокойство. Двигаясь уже несколько минут по грунтовой ухабистой дороге, они на очередном повороте проехали мимо старой, огромной, покрытой мхом ели, внешний вид которой показался Шалашу смутно знакомым. Повторное ощущение знакомой дороги заставило его сконцентрироваться, и он вдруг ясно понял и осознал совершенно, что дорога, по которой Дуплет вёл машину, ему точно знакома и что дорога эта ведёт к той самой деревне, где проживала Лярва.

— Да вот высматриваю, куда это мы едем, — ответил Шалаш с нервным дрожанием в голосе. — Разве то озеро, которое ты хотел показать мне, располагается недалеко от её деревни?

Уловив в тоне Шалаша смутное беспокойство, Дуплет внимательно на него посмотрел и вновь покосился на ящик, располагавшийся слева на приборной панели. Помедлив с ответом и поразмыслив над чем-то, он ответил спокойно и с неестественным добродушием в голосе:

— Да, весьма близко. Тебя это удивляет?

— Если честно — да, так как я неоднократно сюда приезжал вытаскивать дочь Лярвы с того света и ни разу не видел никакого озера, ни разу даже не слышал о нём!

— Не беспокойся, мы уже близко и скоро будем на месте. Мне ведь, собственно, и рассказать-то осталось совсем немного, — Дуплет поудобнее уселся в кресле, опять улыбнулся и заговорил вдруг прежним весёлым и жизнерадостным тоном: — Господи, какое прекрасное бабье лето стоит! День-то какой хороший! А мне приходится. Ну да ладно. Итак — продолжим и закончим. Тебе, наверно, хочется узнать о моих отношениях с Лярвой?

— Пожалуй, хочется. Вот уж не думал, что у тебя могли быть с ней какие-то отношения! По части отношений специалистом у нас был Волчара. — Шалаш попробовал улыбнуться собственной шутке, но улыбка получилась вымученной и мгновенно погасла. Вздохнув, он договорил: — Ты умеешь преподносить сюрпризы, однако!

— Ну, дорогой, тот ли ещё сюрприз ожидает тебя впереди! — мигом и без задержки подхватил Дуплет. — Так вот, да будет тебе известно, я внимательнейшим образом отслеживал всё, что происходит с Лярвой, и был в курсе решительно всех событий. И того, как ты ловко подослал к ней Замалею, и того, как он постыдно бежал от неё, и того, как он пристегнул к делу Колыванова, но всего более меня огорчала неуёмная энергия сего новоявленного Дон Кихота. Кстати, тебе не жалко их обоих, а также и эту женщину, пытавшуюся оформить опеку над ребёнком? Из газет ты наверняка знаешь о недавней гибели всех троих, и мне вот интересно, насколько тебя мучает совесть? Ведь если бы не твоя изящная подсказка, была бы жива не только вся троица, но и другие люди: например, жена и дети Замалеи, сын Колыванова.

С этими словами Дуплет вдруг столь цинично и издевательски усмехнулся, что Шалаш, пятью минутами ранее испытывавший к нему неприязнь рассудком, теперь почувствовал эту неприязнь и всем сердцем.

— А что плохого ты можешь сказать об этих несчастных: о пожилой и одинокой женщине, об электрике и о прокуроре? — выдавил из себя Шалаш, решившись в последний раз возразить Дуплету, а после уже думать, что и как ему следует предпринять в свете всего услышанного. — Чем же они-то для тебя — мерзкие йеху? Ведь вот, казалось бы, вполне положительные и хорошие люди. И если есть на свете хотя бы горстка таких, то уж хотя бы горстку-то эту надо же пощадить и спасти от твоих Эталонов?

Дуплет ждал, по-видимому, этого вопроса и заготовил ответ заранее, так как нисколько не замедлил с ответом:

— А откуда взялась твоя уверенность, дорогой друг, что эта горстка была хороша в чистом виде, то есть действовала из соображений одного только святого милосердия, а не из личных мотивов? Ведь если мы только на минуточку допустим, что и здесь, как и всегда у йеху, первопричиною были эгоизм и ложь, то есть некие своекорыстные цели и намеренья, то где же здесь останутся положительность и хорошесть? Где же добро ради добра? Где же святое милосердие? Они тотчас уничтожатся и обратятся в нуль! И я уверен, что именно так у всех троих и было, — такова опять-таки природа гнусных йеху! Тебя интересует, конечно, в чём же этот их эгоизм заключался? Точные и конкретные ответы каждый из них наверняка знал и унёс на тот свет, я же могу дать ответ лишь общий и, так сказать, стратегический. Я уже говорил и ещё раз скажу, что неизбывный человеческий эгоизм проявляется как раз в той самой главной и коренной ошибке всех религий — в принципе справедливого воздаяния, в том, что «я Тебе, Бог, вот это и это сделаю, но уж Ты за это для меня должен и обязан вот это и это сделать!» Убеждён, что у всех троих тоже такие вот потаённые договоришки в умах имелись и торговля с Богом в душе велась — тихонько велась, скрытно, отчасти и для них самих неосознаваемо, но с другой стороны, от другой части, — и вполне осознаваемо велась! В чём были эти договоры и в чём торговля — этого уж мы с тобой никогда не узнаем, но в них-то и заключается причина всех поражений и проигрышей при попытках делать добро, всей бессмысленности и безрезультативности добра, причина того, что человеческий род обречён! Моя мысль в том, что люди — с самой минуты возникновения у них понятия Бога, с самого то есть своего начала и до сих пор — этого самого Бога оскорбляют именно идеей торговли и договора! Да, мой дорогой, да, оскорбляют людишки Бога, именно так! Мало того, что мерзкие йеху самим своим физическим существованием оскорбляют весь мир Божий, то есть акт творения и идею жизни оскорбляют, так они ещё, сверх того, и психологически Бога оскорбляют самим своим пониманием Бога — Его же и оскорбляют, оскорбляют принципом воздаяния, торговлей и эгоистическими договорчиками! И во все-то века существования человеческого рода, заметь себе это, от каменного века и до сегодняшнего дня, Бог людишками беспрерывно был оскорбляем и презираем, словно последний базарный торгаш! Чего ж тогда удивляться страшным ответам Оскорблённого? Чего ж тогда удивляться, что род йеху обречён и должен погибнуть? — Речь Дуплета вдруг замедлилась, и он заговорил каким-то странно отрешённым, безжизненным голосом, роняя слова, словно капли воды из крана; так мог бы вещать больной со смертного ложа, не имея сил и сознавая близость конца: — Я часто спрашивал себя, почему и ради чего Бог допустил Освенцим, сжигание людей заживо в печах и на кострах, их массовое убийство в газовых камерах, затравливанье собаками крепостных крестьян, пытки инквизиции, убийство младенцев и беременных женщин во время войн и восстаний? Какой же конечной благой целью можно объяснить все эти ужасы? Какова цена вот той самой слезинки ребёнка у Достоевского? И я нашёл ответ: Бог оскорблён — вот он и отвечает так страшно! Ему уже не нужны гадкие йеху — вот я и уничтожаю их с помощью моих Эталонов! Но этого мало! Сам Бог — такой Бог, которого возможно оскорбить и который дозволяет вершиться таким ужасам, — тоже не нужен! И я проклинаю Бога! Но и этого мало! Наконец, и свобода, дарованная Христом, — то есть такая свобода, которая включает в себя эти ужасы, — тоже не нужна! И я проклинаю Христа и проклинаю свободу, отменяю её посредством уничтожения всех йеху поголовно! Я обнуляю историю и обнуляю Христа, признавая его эксперимент неудавшимся, предпринятую попытку — напрасною, а испытуемых — недостойными жить!