Иринарх Кромсатов: Лярва

— В четвёртой части, ты сказал? — Шалаш с усилием вспоминал книгу, которую и впрямь читал в далёком детстве. — Это где про путешествие в страну лошадей, что ли? Постой-постой. Там, насколько я помню, речь идёт о лошадях и об этих, ты их только что назвал… как бишь они, чёрт, полуобезьяны-то?

— Йеху, — подсказал Дуплет, — в книге они названы «йеху» и описаны как люди, скатившиеся до скотского состояния. Однако это описание и этот смысл чересчур поверхностны, они — для детишек, вот как раз тех самых, кому читать-то эту книгу бесполезно, ибо за скорлупой не разглядят желтка. На самом же деле автор недвусмысленно и совершенно внятно даёт понять, что «йеху» — это люди подлинного своего облика, не опустившиеся, но, наоборот, поднявшиеся, отбросив всю шелуху лганья и притворства, до самого что ни на есть исконно человеческого, природою назначенного, естественного состояния, и внешнего вида, и образа жизни. Он не выродились и не переродились, не отупели и не оскотинились — о нет! Они лишь вернулись к своему родному и изначальному месту в природе, стали самими собой, то есть теми существами, которыми их — нас! — и создал Господь Бог!

Голос Дуплета, этого извечного весельчака и балагура, начал вдруг приобретать, к удивлению его слушателя, неизвестные и неслыханные дотоле интонации страсти и убеждённости, сугубой серьёзности и скрытой угрозы. А в его взгляде, быстро и вскользь брошенном, Шалаш уловил некий тихий, злобный и постепенно набиравший силу огонь, полыхнувший вдруг на него и воспринятый им с невольным трепетом и содроганием.

Однако Шалаш был человеком мужественным, умел справляться с эмоциями и, главное, имел свой собственный стержень и собственное отношение к жизни. Не желая вступать в полемику и стараясь лишь добиться большей откровенности от своего собеседника, он медленно пробормотал, как бы уясняя для себя услышанное:

— Вернулись на своё изначальное место, говоришь? То есть — к обезьяне? И «йеху», по-твоему, — это человек, вернувшийся домой?

Дуплет в ответ усмехнулся и, казалось, с готовностью проглотил наживку.

— Эх, сколько их было-то, великих сатириков и обличителей! — продолжал Дуплет голосом, который стал приметно тише и глуше. — Все эти Аристофаны, Вольтеры, Гоголи, Салтыковы-Щедрины и прочая. И все-то бичевали, все-то разоблачали социальные язвы и уклонения от нормы. Все-то выявляли недостатки в обществе, в государстве, иные — даже в целых нациях и народах. Но ни один из них так и не смог подняться до высоты Свифта, единственного из людей, кто возвысился над общим уровнем язвительного критиканства и осмелился бросить всем нам в рожу страшную и последнюю истину о человеческом роде. Истину о том, что неисправимо порочен сам человек как биологический вид! Истину о том, что нет на земле более мерзкой и отвратительной твари, нежели Homo sapiens, твари настолько гадкой, ошибочно рождённой и обречённой на вымирание, что все остальные животные с первого же взгляда проникаются к этой твари имманентной и генетической ненавистью — как к наихудшему творению природы! Истину о том, наконец, что человек как раковая опухоль планеты, которая всё вокруг себя изничтожает, загаживает и пачкает, недостоин жить и должен быть умерщвлён без всякой жалости, но с чувством гадливости и облегчения! Своей ненасытимой злобой, властолюбием и самолюбием, мстительностью и лживостью, коварной хитростью и развратностью, чревоугодием и расточительностью, безумием страстей и маниакальной жестокостью, любовью к ненависти и ненавистью к любви, ужасающей нечистоплотностью и стремлением убивать, истреблять, уничтожать всех вокруг без разбору, включая людей и иных живых существ — всеми этими качествами, исконно присущими и потому необоримыми, люди сами обрекли себя на вымирание! Да, это воистину так!

Люди непременно должны умереть, умереть со стыдом и позором! Но самое главное, что люди и не оставляют Богу иного выбора, кроме как поскорее истребить себя и поскорее изгладить у остальной природы самую память о постыдном существовании такого ошибочного творения, как человек!

— Знаешь ли, а ведь тебя жутковато слушать. — Шалаш с трудом сглотнул и облизнул пересохшие губы. Чтобы унять, а отчасти и скрыть волнение, он принялся опять отыскивать своего пленника, маленького рыжего паучка, о котором почти успел позабыть. Нашёл он его, быстро и панически бегущего, на собственном локте, осторожно потянул за паутинку и вновь переместил крошечное тельце к себе на ладонь.