Иринарх Кромсатов: Лярва

Шалаш, в свою очередь, тоже покосился на собеседника.

— Эталон? — спросил он. — Кого ты разыскивал? И кто на кого похож?.. Ты уж извини, но я ровно ничего не понял. Однако надеюсь, что ты всё объяснишь и перестанешь говорить загадками.

— Ну разумеется, дружище, для того и разговор затеян! Ты только посмотри, какая красивая рощица — будто золотом обсыпана! — Дуплет небрежным мановением руки указал вправо от трассы, где действительно показалась и промелькнула мимо чудной красоты берёзовая роща в осеннем ослепительно ярком убранстве. — Видишь ли, есть у меня одна идея. Чёрт, гордо звучит — «идея», ну да бог с ним! Так, ничего особенного, и мысли-то вроде не новые, уже затверженные и оскомину набившие. Но, как бы там ни было, очень уж эти мысли мне близки и в душу мою засели. Я тебе сейчас все эти мыслишки изложу, как отцу родному, яко на исповеди, но ты уж тогда, будь другом, не перебивай меня — ладушки?

Шалаш, по-прежнему нахмуренный и озадаченный, молча кивнул — и как раз в эту минуту почувствовал на лице своём тончайшую, лёгкую паутинку, занесённую через открытое окно в салон автомобиля ветром. Смахнув тонкую и липкую нить с лица, он заметил на своей руке испуганно бегущего крошечного рыжего паучка, являвшегося хозяином той самой паутинки. Шалаш припомнил, что осенью новорождённые из кокона паучата, дабы отделиться от матери и расселиться по белому свету, производят из своего брюшка длинную и невесомую нить паутины, пускают её по направлению ветра и удлиняют до тех пор, пока она, наконец, не взлетает кверху и, будучи подхвачена ветром, увлекается в полёт к неведомым далям вместе с прикреплённым к нею молодым паучком. Вот один из этих-то лётчиков-путешественников, оборвав неожиданно и нежеланно своё странствие, находился в настоящее время на руке человека и панически искал средства к спасению и освобождению. Шалаш машинально наблюдал за быстрыми перебежками своего маленького гостя и, слушая речь Дуплета, всё более мрачнел и хмурился.

— Итак, с чего бы начать? Начну, пожалуй, с начала начал и с основы основ — с Золотого века! Припомним Гомерову «Одиссею», из которой вышла вся литература Европы, и попробуем на её основе воссоздать перед мысленным взором тогдашний дивный мир. Заря человечества начиналась очень красиво и заманчиво: уж если море — то ярко синее, уж если горы — то неприступные и укрывающие богов на своих вершинах, уж если боги — то не жеманные хранители какой-то неведомой тайны, а ясные и понятные участники всех событий, уж если люди, наконец, — то воистину герои и полубоги! Золотой век вызывает в душе прекрасное и щемящее чувство зависти и тоски по безвозвратно ушедшему раю, желание не просто созерцать его, но быть в нём современником и участником, мечту о красоте и идеале, которые позднее, увы, были поруганы и испачканы взрослеющим человечеством. А что же произошло-то позднее? Какая картина предстаёт перед нами далее? А далее появляется и набирает силу христианство, которое устами своих адептов объявило вдруг прекрасный Золотой век обидным словечком «язычество», имеющим негативный смысл и подразумевающим заблуждение, которое наконец-то и ко всеобщей радости заменено воссиявшей истиною Христа. И вот уже добрые отцы церкви тишком-мирком, незаметненько и якобы для нашего же блага повторяют на все лады эту мысль, осуществляют эту подмену и объявляют белое чёрным. Если древние греки, без затей и без очернения кого бы то ни было, призывали радоваться жизни и торопиться вкусить все доступные наслаждения телесного существования (что близко и понятно каждому живому существу и потому-то и представляется нам прекрасным), то христиане заявили прямо противоположное: что радоваться телесной жизни не следует, что такая жизнь кратковременна, неминуемо греховна и является всего лишь суррогатом, неполноценным приготовлением к подлинной жизни, которая наступит после смерти тела. На смену светлому, безоблачному культу радости и наслаждений пришёл тёмный, мрачный культ страданий и беспрерывной борьбы с дьяволом во всех его обличиях. И если раньше идеалом представлялся Одиссей, плывущий из Трои домой, к семейному очагу, стремящийся к элементарным житейским радостям вместе с женою и сыном, — то теперь был восставлен новый идеал, новый учитель жизни и априори недосягаемый образец для подражания — еврейский страдалец по имени Иисус!

— Ну, ты упрощаешь, по-моему, — перебил Шалаш, — и всю Древнюю Элладу сводишь к одному Эпикуру.