Иринарх Кромсатов - Лярва

Пробужденья же бывали всегда неприятными и голодными. Чувствуя спазмы голода, она выбиралась из конуры и ковыляла на своих культях к большой куче отбросов и объедков, постепенно нараставшей вокруг гниющего тела её старого друга — Проглота. Его высыхающий труп с клочками шерсти, как и лежавшую в отдалении отсечённую голову со страшным оскалом, никто не хотел выносить и выбрасывать, и раз уж труп продолжал лежать здесь, посреди двора, то обленившаяся Лярва решила и все домашние отходы сваливать в кучу здесь же, прямо на труп и возле него, не утруждая себя выносом мусора на помойку.

Поначалу, в первые дни своего возвращения к прежнему образу жизни, Сучка попыталась было и питаться так же, как раньше, то есть пробираясь ночью в дом и воруя со стола объедки. Однако новый «мамкин хахаль» — жуткий зверообразный Гинус, — к немалому удивлению девочки, никогда не пьянел и не спал. Он пил с Лярвой на равных, дожидался её постепенного ослабления, а затем, когда она засыпала мертвецким сном, садился на стул у окна и неподвижно сидел, уставясь в пол прямо перед собою. Сучка узнала об этом, когда попыталась однажды ночью пробраться в дом за объедками: сдерживая дыхание и стараясь не греметь цепью, она тихонько вползла в сени и далее в комнату, шмыгнула к столу, успела даже привстать на коротеньких ножках и оглядеть поверхность стола — как вдруг не замеченная ею громада, сидевшая на стуле у окна, вздыбилась и так грозно рыкнула, что девочка, дико завопив, бросилась наутёк и более в дом уже не совалась. Несмотря на громкий крик насмерть перепуганного ребёнка, Лярва в ту ночь так и не пробудилась, а вот Гинус. Гинус тогда вышел за Сучкой во двор, проводил её, убегавшую на четырёх культях, длинным взглядом, затем дошёл до конуры, наклонился к отверстию и некоторое время молча осматривал ребёнка, дрожавшего в ужасе и не смевшего поднять глаз на чудовище. Какая-то затаённая мысль, очевидно, посетила его сознание, но осталась пока невысказанной. Он выпрямился и вернулся в дом, а девочка, ощущавшая и прежде спонтанный и смутный ужас перед этим человеком, боялась поднять на него взгляд и потому не видела его лица как в тот момент, так и раньше и позже.

С тех пор она принуждена была питаться объедками из кучи отходов, возвышавшейся близ трупа собаки. Часто, не находя ничего съестного, ей приходилось обгладывать и обсасывать длинные белые кости, выбрасываемые из дома матерью. Странные они были, эти кости: явно отличаясь размерами и внешним видом от коровьих и бараньих костей, они что-то смутно напоминали Сучке, какие-то образы и картинки, виденные ею в букваре в детском доме. Не в силах вспомнить эти картинки, не в силах понять, чьи именно были эти кости, она просто грызла и глодала их, сдирала с них последние волоконца странноватого, незнакомого на вкус мяса — и уж тем одним была жива, ибо хлеб, овощи и прочая пища появлялись на столе Лярвы всё реже и реже, будучи не в силах, вероятно, перебороть нараставшую любовь Гинуса и Лярвы к этому мясу.

Впрочем, надо отдать Гинусу и должное: он не пытался принуждать Сучку к тем низким и преступным утехам, каковые ей в изобилии пришлось выстрадать ранее, ещё до вызволения её из лап Лярвы. Нет никакого сомнения, что приди ему эта похоть в голову — и она была бы тотчас удовлетворена без малейшего сопротивления матери. Однако мысли Гинуса относительно Сучки, по всей видимости, имели совсем иное направление и характер, и алчба его к ребёнку если и имела место, то была совсем, совсем другою. Разумеется, со дня заселения в этот дом Гинуса никаких других мужчин, способных проявить желание к глумлению и надругательству над ребёнком, в доме появиться не могло в принципе — и хотя бы в этом отношении девочка была избавлена от прежних ужасов абсолютно.

Но над нею навис иной ужас, окончательный и кромешный. И чудовищный призрак этого ужаса, его смрадное дыхание ощутилось в доме спустя три-четыре недели, к концу сентября, когда в погребе Лярвы закончились припасы, а в Гинусе неизбежно пробудился звериный голод.

В тот день Лярва проспалась ближе к полудню, спустилась в погреб и, погремев там какою-то посудой, пришла к горькому выводу, что есть в доме нечего. Она не утаила от Гинуса эту новость и принялась было предлагать на его рассмотрение варианты, как, где и какими средствами можно раздобыть пищу, — но вдруг была остановлена его жестом и словами:

— Выдумывать тут нечего: обед рядом с нами.

Лярва уставилась на него непонимающим взглядом, в ответ на который Гинус безжалостно прояснил свою мысль: