Иринарх Кромсатов: Лярва

Однако Дуплет оказался готовым и к этому вопросу, поскольку ответил тотчас и без задержки:

— Итак, от самопожертвования, милосердия и искусства ты предлагаешь перескочить на либеральные ценности и свободы? Хотя бы уж попытаться оправдаться свободами, насколько я понимаю? Хорошо, давай перескочим! Ты спросил, почему в банке с пауками восторжествовали свободы? Отвечаю: да потому что йеху, в довершение к прочим своим порокам, ещё и трусливы и ленивы — только по этим причинам, а не из каких-то там благих намерений! Они разрываются между жестокостью, трусостью и ленью. Меня чрезвычайно смешат рассуждения о том, что вот, дескать, какие драгоценные плоды демократии и капиталистического общества мы имеем: это и восьмичасовой рабочий день, и профсоюзы, и неприкосновенность частной жизни, частной собственности, и многочисленные свободы — слова, веры и прочая и прочая. И что раз уж все эти достижения настолько положительны, благи и несомненны, то на вопрос: «Нужны ли человеческому обществу либеральные свободы и нужно ли их расширять?» — следует дать, конечно же, совершенно однозначный ответ: да, нужны, и да, нужно. При этом всегда почему-то упускается из виду опыт Европы, уже в девятнадцатом столетии достигшей значительных свобод и именно вследствие их достижения изрыгнувшей миру все ужасы фашизма и большевизма. Именно потому, что одни стали слабыми и изнеженными, другие и захотели их крови. То же самое было и с изнеженным Римом, побеждённым варварами. То же самое будет повторяться снова и снова: чуть лишь одни йеху изнежатся, как тотчас будут сожраны другими — ведь природа этих тварей неискоренима! Не пора ли наконец прекратить наступать на одни и те же грабли, прекратить платить кровавые жертвы и распрощаться с иллюзиями, что разум может от чего-то спасти и оградить? Не пора ли открыть глаза и наконец честно признаться в том, что люди неисправимы и нравственно необучаемы? Именно такова их природа! Не пора ли прямо признать, что отличительными, естественными и генетическими особенностями йеху являются две главнейших — именно разум и необучаемость добру, то есть бессовестность? Помилуй, да кто и когда видел, чтобы пряник был действеннее кнута и чтобы человек, думающий: «Я могу и имею право», — был краше, приятнее в общении и добрее к окружающим, чем человек, думающий: «Мне нельзя и меня накажут»? Скорее уж наоборот, по-моему, и приятнее в общении второй человек. Именно из свобод и произрастает распущенность мысли, сговорчивость совести, чванливость гордыни, неуёмность самолюбия и, наконец, жестокость к покушающимся на всё перечисленное. И уж совсем очевидно, что многочисленные права более похожи на бесправие, чем одно-единственное право. Так что как раз нет: либеральные свободы не нужны и прямо вредны для человеческой зачаточной совести, ибо йеху, лишённый кнута и предоставленный самому себе, ещё более изгаживается духовно и обращается в настолько мерзопакостное чудовище, что истреблять такое нужно из одной только чистоплотности и стремления к красоте — во что бы то ни стало и поскорее, — как вырывают сорняк, или давят трупного червя, или отмывают пятно на стекле.

— Но дети! Дети! — вмешался опять Шалаш, поневоле начиная горячиться. — Неужели же и детей, по-твоему, надо истреблять, вырывать, как сорняк, и давить, как червя? Уж безгрешные-то души.

— Э, не-е-ет, брат, вот уж от tabula rasa ты меня уволь, будь так любезен! «Чистая доска» сознания младенца, негреховность детских душ — с души воротит от этих басен! — Дуплет, желая говорить со страстью и оттого опасаясь упустить из внимания дорогу, притормозил у обочины, заглушил мотор и с воодушевлением повернулся к собеседнику уже всем корпусом. — Вот уж если и есть что-то единое, что отличает вас всех, не желающих открыть глаза на истину и признать очевидное, — так это гибкость совести и двойные стандарты. Вы все, как один, напоминаете мне софиста, который сидит и имеет перед собой кучу деревянных дощечек для прикрытия глаз. Назовёшь вам одну мерзкую человеческую черту, испокон веку существующую и нисколько не ослабевшую за столетия, — и вы тотчас закроете глаза табличкой со словом «христианство», начинаете болтать о необходимости усмирения гордыни и о книге Иова. Назовёшь вам другую, и третью, и сотую отличительную черту йеху, докажешь как дважды два четыре, что из-за всех этих черт всегда лились моря крови и продолжают литься, — и тогда, с неохотою признавши несостоятельность христианства, вы становитесь пламенными язычниками и вдруг вспоминаете идею древних греков об изначально чистом сознании ребёнка. А как же быть с вашим же христианством, батенька, согласно которому все мы изначально греховны уже по тому одному, что Адам и Ева были искушены змием и низвергнуты из рая во ад? Уже и забыли об этой басне? Уже вы, стало быть, и не христиане? — Он злобно усмехнулся и с вызовом продолжал: — Дети, говоришь? Но я тебе отвечу и про детей! Детское мировосприятие повсюду и повсеместно жестоко, оно не имеет понятия о добре и зле, а отношения детей между собой строятся только на силе. Дети с трудом приемлют и совершенно не понимают таких детей, которые отличаются от большинства. Дети пассивность почитают слабостью, замкнутость — трусостью, а любое отклонение от так называемой «нормы» — поводом для проверки этого отклонения насилием с целью определить, что есть такое сие отклонение и как оно отреагирует на агрессию. Впрочем, и взрослые в глубине души точно такие же и вели бы себя так же, если бы встретили отклонение от «нормальности» где-нибудь на узкой дорожке, на необитаемом острове или на удалённом космическом корабле, где можно не бояться наказания государства и осуждения общества. Страх наказания — вот единственное, что удерживает от антропофагии как взрослых людей, так и малолетних! Хотя от природы мы к ней очень и очень даже большую склонность имеем, сладострастную даже склонность. Да боже мой — припомни только свои же школьные годы! Только честно припомни, всё припомни, не только хорошее да сладенькое, но и горькое, и жестокое, и ужасное припомни! Ведь не с другой же ты планеты и не в другом же обществе жил, чтобы я ещё объяснял тебе, какие именно случаи детской жестокости прошу сейчас вспомнить. И ведь всё это было, не обманывай себя! Все эти унижения, насилия, издевательства, доведения до самоубийства — всё это было уже и в детстве. Всё это всего лишь продолжается во взрослой жизни, но начинается-то там, в детстве, потому что присуще самой человеческой природе от рождения! Только потом, повзрослевши, ради сохранения любви к жизни, ради конструктивного отношения к жизни, ради того, что в хорошем настроении и с хорошими воспоминаниями жить приятнее, — ради всего этого мы постарались позабыть и похоронить в себе эти ужасы нашего детства, похоронить так прочно, как будто бы их и не было. Насильно позабыли и насильно похоронили! И для того похоронили, чтобы сподручнее было тешить себя приятной иллюзией, что все дети — ангелы Божии! А они, все эти ужасы-то в детстве нашем, были! Ибо такова природа йеху! С самых первых минут жизни такова его природа! С самой утробы матери такова его природа! Что, небось и про материнство начнёшь мне петь гимны? О том, что одна только материнская любовь, и нежность, и самоотверженность, и жертвенность уже всё искупают, и искупают уже тем одним, что существуют у таких низких тварей, как йеху? Вот, мол, раз уж йеху на такое святое чудо способны, значит, уже и не низкие они, значит, уже и не гадкие! Дескать, одна только способность матери пожертвовать ради своего чада жизнью уже обеляет все будущие злодейства этого чада, одним только святым порывом обеляет! Отвечу тебе и на это. — Он перевёл дух, сглотнул и продолжал быстро и внятно вбивать слова, точно гвозди: — Теперь, стало быть, о материнстве йеху! А как же быть с примером нашей Лярвы? Как быть с примерами того, что отовсюду мы слышим о подброшенных в мусорные контейнеры живых младенцах; о спущенных в канализацию живых младенцах; об оставлении живых младенцев в автомобилях под палящим солнцем и их смерти от жары и удушья; о выставлении младенцев на мороз именно для того, чтобы замёрзли насмерть; о выбрасывании матерью своего младенца из окна на шестнадцатом этаже только для того, чтобы он наконец перестал кричать; о предпочтении пьянства — материнству? Куда же мы денем эти все факты, вопиющие к нам со всех сторон? Попытаемся неуклюже возразить тем, что только современное развитие средств связи и средств массовой информации доносят до нашего ведома все эти факты, а вот если бы факты-то эти столь усердно не освещать и не выявлять, а лучше бы замалчивать, как раньше, то и картина была бы не такой ужасающей? Нечего сказать, весомое возражение! Будем, мол, страусами и нырнём в песок, дабы ничего не видеть, не знать и не слышать! Так вот, милейший мой друг, что я тебе скажу: если ранее знали меньше фактов, то это не говорит ещё о том, что меньше было и самих фактов! А факты эти доказывают ещё один чудовищный вывод о йеху, в довершение ко всем прочим порокам этих тварей, — вывод о том, что происходит и прогрессирует атрофия, отмирание в среде Homo sapiens самого инстинкта материнства! Забота о потомстве, совершаемая животными по принуждению инстинкта, не рассуждающей и слепой власти инстинкта, в человеческом обществе давно уже совершается по принуждению одного только разума! Инстинкт матери — умер или умирает, а пресыщенный разум матери, ковыряя спичкою в зубах, рассматривает миллион разных факторов при решении, рожать или не рожать и как воспитывать ребёнка: фактор денег, фактор жилища, фактор мужа, фактор родителей мужа, фактор работы и командировок, фактор здоровья и самочувствия, фактор головной боли, фактор желания тишины, фактор желания спокойствия, фактор желания выпить водку, фактор желания покурить, фактор желания совокупиться с мужчинами, фактор желания повеселиться с подругами — и миллион других помех, отвлекающих женский разум от её собственного ребёнка, и отвлекающих настолько, что сей ребёнок, наконец, и выбрасывается в мусорный контейнер, или спускается в канализацию, или выкидывается из окна, или — в лучшем случае — подбрасывается под дверь приюта. Вот отчего мы и видим, что самки йеху сплошь да рядом проигрывают самкам других животных в силе материнского инстинкта, в самоотверженности и жертвенности, проявляемых при взращивании и защите своего потомства. Вот отчего женщина — худшая мать, чем, например, медведица, крыса или ворона, и тем именно худшая, что разум всегда проиграет инстинкту! И здесь мы опять приходим всё к той же мысли о том, что уж лучше оставить жить на Земле инстинкты, нежели разум, — лучше по совести, лучше для Жизни и лучше для Бога! Да и стыдиться, наконец, будет некому. Что это у тебя на руке?