Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Молоко! Вернон выпустил бочку из рук, проследил, насколько велика ее осадка в воде, затем затолкал бочку поглубже в зеленую чащу, так что она прочно застряла между камышами. Он наломал осоки и прикрыл бочку со всех сторон. Он развернулся и пошел назад с намерением принести ребенку молока. Его не смущало то обстоятельство, что он уходил от поместья больше пяти часов, он вообще не думал о времени, которое для него ничего не значило в его теперешнем состоянии нечеловека. Он не заботился о том, что его враги могут схватить его – неторопливого и не прикрытого темнотой ночи. Ему было все равно – ни прошлого, ни будущего – только сейчас имеет значение. Он приказал себе идти – и шел, как самозаводящийся механизм, как шар, катящийся под уклон, как раскачивающиеся детские качели, как флюгер под ветром. Не человек, не животное, почти вещь, равнодушный ко всему, кроме одного – хранить и оберегать ребенка, заботиться о нем. Птицы и насекомые взлетали перед ним, но далеко не удирали, понимая, что это странное существо ничего им не сделает, так как вовсе не обращает на них внимания. Голова его была свободна от раздумий – ноги шли, отмечая путь, которым он сюда пришел, ноги находили свои следы в тине и двигались точно, как лыжник по своей лыжне. Ноги были сейчас умнее него. Глаза – двигались, отмечали любое изменение в окружающем мире. Это походило на какую-то разновидность лунатизма, когда все нервы и мускулы находятся в предельно энергичном состоянии, а мозг дремлет.

Без тяжелой ноши на спине Вернон шел гораздо быстрее. Лягушонок вскочил ему на шляпу, когда в одном из глубоких мест Вернон провалился по подбородок, посидел, восторженно озирая окрестности, и спрыгнул в воду, наверное, хвастаться перед подружкой. Птичьи головы шныряли там и тут в траве, глаза-скорострелки прицельно делили сектор обзора на равные доли, мгновенно высчитывая траекторию полета мелких жужжащих тварей; прирожденные математики, они с блестящей точностью выбирали момент атаки и поимки беспечной пищи. В птичьих глазах зомби выступал огромным черным предметом, недоразумением, вторгнувшимся в чужой мир. Ему следовало уступить дорогу, чтобы тут же забыть о нем.

В любую минуту навстречу Вернону мог выйти человек с оружием, а то и несколько противников: он создавал при ходьбе довольно-таки сильный шум. Но почему же никто не спешил к нему наперерез? Никто не слышал Вернона. При ночном бегстве он шел напрямик через самые болотистые и забитые сплошным жестким плавником места, но шел автоматически, не выбирая направления. Если ноги его натыкались вдруг на камень или застрявшую в тине корягу, он поворачивал и снова шел, – так он сделал несколько зигзагов и длинных запутанных переходов; а те, что были посланы ему вдогон, решили, что похититель движется к большой воде, туда, где все протоки и каналы и ручейки сливаются в неглубокую, но многоводную реку – пристанище свободных рыбаков, голытьбы и просто людей, у которых нелады с властями. Говорили, что дальше к югу, там, где почти нет человеческих поселений, скрываются беглые каторжники и сбежавшие от хозяина негры, но Боже упаси от этих диких, с тяжелым прелым запахом мест, где человек уподобляется зверю и сам обрастает тиной, как рыба, которую он ест!

Потому-то поисковые отряды обогнали его и ушли далеко, – никто не подумал о том, что за мотивы движут похитителем и на что он рассчитывает в своем безумном бегстве. Вот и оказалось, что Вернон, не будучи умнее или хитрее своих врагов, оставил их в дураках: подобное тянется к подобному, и едва человек видит что-то не похожее ни на что, что-то, не отвечающее его представлениям об окружающем мире, он сразу становится беспомощнее любого животного. Муха, бьющаяся о стекло, кажется нам глупой, но и мы всю жизнь бьемся о стекло своих иллюзий, теряя бесценные года, тратя шансы впустую. Вернон вышел из камышей, косматый, страшный, облепленный водорослями и жидкой грязью, издающий сильный запах гнилого мяса. Он выбрался аккурат в том же месте, откуда и вышел ночью, – футах в тридцати тот же сарай с выбитыми досками, и чернеет пустой круг от бочки среди бурой каменистой земли.

Дойдя до сарая, Вернон постоял в раздумье, затем повернул к хозяйственным постройкам, словно мираж, реющим вдалеке: из-за расплавленного солнцем воздуха все предметы, находящиеся на расстоянии броска камня, плыли и колыхались. Судьба распорядилась так, что Вернон вновь остался незамеченным; он пересек немалое пространство и зашел в коровник. Едва его нескладная долговязая фигура скрылась в воротах, как появилась Мириам – та самая красотка, что так и не стала новой жрицей прошлой ночью. Несмотря на то, что девушка не спала больше суток, несмотря на досаду в связи с известными событиями, – а ведь как хотелось примерить венок жрицы! – она не хмурилась и не вздыхала. По натуре бойкая хохотушка, Мириам свято верила в то, что родилась под счастливой звездой, и не сомневалась, что удача ей еще улыбнется. Весь дом стоял вверх дном: старая мисус и ее приживалка тоже ушли с мужчинами, – много мужчин ушло, даже старики ушли; никто не вышел на поля, никто не позаботился о том, чтобы задать корма скоту и подоить коров, которые стояли с налитым выменем и жаловались, изливая свое негодование в протяжных гудящих звуках, стонали, напрягая нежные органы горла, призывая людей одуматься и скорее освободить их от гнета. Царственные влажные глаза блестели в полумраке приземистого длинного коровника, а бархатные ноздри, обычно влажные, пересохли от напряженной муки.