Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

Брякнула, покатилась по полу ложка.

— Что это? — каким-то тихим, удивленным голосом спросила женщина.

— Ваш букет.

— Мой?

— Вы смотрите на него почаще. Утром и вечером, — сказала Эльга. — Когда тяжело.

Женщина не ответила. Взгляд ее не мог оторваться от букета, а лицо медленно светлело, утрачивая напряженную замкнутость и строгость.

— Вы как, — прошептала она, — откуда…

Из глаз ее покатились слезы.

— Ма-ам, — обеспокоенно протянул Дейка, сползая с лавки.

Женщина качнулась, последовал глубокий вдох, и несмелая, видимо, давно позабытая улыбка изогнула губы.

— Неси денежку, сынок.

— Какую? Ту, что спрятал сейчас?

— Всю.

— Всю-всю?

— Постойте ужо, — женщина поймала собравшуюся уходить Эльгу за рукав, заглянула в глаза. — Я вам вашу денежку верну. Но много сверх не дам. Нету.

— И не надо, — улыбнулась Эльга. — Энгавр платит.

— Так шо я…

Женщина как-то потеряно оглянулась, словно впервые замечая, где находится и что за стены теснятся вокруг.

— Мне бежать? — решил уточнить Дейка.

Он был сердит, и ему было жалко денежек.

— Нет, — сказала Эльга, пользуясь тем, что женщина, снова наткнувшись взглядом на букет, не услышала вопрос сына.

— Но отблагодарить… — прошептала женщина. — Как же без этого?

— Как вас зовут?

— Ифьера.

— Ифьера, — сказала Эльга, — я делаю букеты, потому что это мое призвание. И я очень рада, что они что-то хорошее, нужное дают людям. Поэтому если вы действительно хотите меня отблагодарить, то лучше расскажите обо мне в городе. Я сижу на городской площади, сразу за шкурником. Но через три или четыре дня отправлюсь дальше.

— Госпожа…

Женщина опустилась перед девушкой на колени и поцеловала руку.

— Зачем? — отступила, краснея, Эльга.

— Я расскажу, — закивала Ифьера, не спеша выпускать ее пальцы из своих, — вы простите меня, я не думала… Я уж глупостей каких передумала…

— Долгой жизни, — сказала Эльга, прощаясь.

Пальцы наконец освободились.

Ифьера так и запомнилась ей стоящей на коленях в темном, расшнурованном на груди платье, с распущенными волосами и с лицом, подсвеченным языками пламени, на котором застыло странное выражение — соленого, обретенного через горечь счастья.

На следующий день у чурбачка на площади, где сидела Эльга, было не протолкнуться. Сарвиссиан встал на страже, допуская к госпоже мастеру мрачных лесорубов, смоловаров, охотников и их жен по одному.

Эльга перекусывала на ходу и набивала, набивала, набивала букеты, раздавая запечатленные на дощечках радость, упорство, смелость, мечты, веселье, отголоски внутреннего света, надежду и память.

Туп-ток-ток.

Это была жизнь. Это были многие жизни, которые она проживала вместе с людьми, рассыпаясь листьями и собираясь в узоры. Дышала, злилась, сдерживалась, любила и расставалась. Она вручала дощечки, и одаренные отходили, смущаясь, или хохотали, или пускались в пляс, или тихо пытались оставить нехитрые свои подарки. Свет букета проникал в каждого, расправляя плечи, выжигая тоску, делясь радостью и ожиданием будущего.

Под конец Эльге устроили, наверное, самые шумные проводы в недолгой истории Лойды. Фургон медленно катил по кривой улочке к распахнутым воротам, и люди выходили из домов, и шли следом.

— Долгой жизни, госпожа мастер! Храни вас Матушка-Утроба, — говорили они и кланялись.

Эльга сидела у заднего борта и смотрела на них блестящими глазами.

— И вам долгой жизни! И вам!

Она подбрасывала листья вверх, и они взмывали над головами и кружились, соединяясь в мимолетные картины, в плывущих по небу птиц, улыбки, тайя-гу в колючем и мрачном своем великолепии. Эльга думала, как хорошо, что госпожа Мару заметила ее, глупую, на том выступлении мастеров. Долгой жизни, долгой жизни вам, мастер. Ведь иначе она не смогла бы никому помочь, не освободила бы свет этих людей, не разглядела красоту их узоров.

Ах, сколько бы всего она пропустила! Сколько несчастий случилось бы, сколько слез пролилось!

Сердце Эльги тревожно сжималось от этой мысли, и она все громче отвечала на затухающие голоса выстроившихся в воротах горожан:

— Долгой жизни! Светлой радости!

То ли проблеск в очередной раз явил свою темную сторону, то ли после изматывающей работы над букетом для Башквицев и Ружей ее наконец настиг припозднившийся упадок сил, но пять дней после Лойды Эльга провела в фургоне, чувствуя себя хуже отбивной. Было тошно. Она лежала, сжавшись в комочек и распихав листья и солому от себя подальше — терпения не было слушать их шепот и касаться пальцами. Болели и ныли запястья, в голове шелестело, будто там пророс подлесок, а на языке копилась горечь. Сарвиссиану приходилось кормить ее чуть ли не насильно.