Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

— У него, понимаешь, настроение изменчивое, — говорил он.

Эльга набивала букеты с его слов, и Сарвиссиан удивлялся, что запечатленное на них один в один совпадает с тем, что он помнит. А она ловила в его речи знакомые узоры, и главное было — подобрать им соответствующий лист, березовый, ивовый, дубовый или же кипарисовый. Кипарисовых веточек, конечно, не было, за ними надо было на юг ехать, но их с успехом заменяли моховые стебельки.

Вздымались песчаные горы, плыли вереницы верблюдов, груженые тюками и кувшинами с водой. Тянула дворец на колесах шестерка волов. Красота, а не букеты!

Лига меняла лигу. Сарвиссиан скоро повернул на юго-запад, объясняя выбор пути непроходимыми топями впереди.

— Там, конечно, живут, но в такой глухомани, что и не сыщешь, — сказал он. — Чудь. Еще от отца господина нашего Дидеканга Руе бежали, за что-то осерчал он на них лет двадцать назад. Потом вроде помиловал, но они уж не вышли.

Тайя-га потихоньку отступала, редела, места становились светлее и просторнее. На полях, созревая, желтели рожь, овес да пшеница. Местечки и кобельцы чуть ли не лепились друг к другу, деля пышный чернозем между собой.

В постоялых дворах и гостиницах обсуждали погоду и намечающийся урожай да ругали энгавров и титоров, вздумавших поднять краевой налог и душевую подать. Только вроде жить начали, и нате вам. Про Тангарию не говорили ничего. Далеко. Да и какой интерес? Работы и без Тангарии невпроворот.

Собранный Башквицами и Ружами мешок опустел, скис, Сарвиссиан с Эльгой вдвоем кое-как постирали его в ручье, высушили, увязали, умяли в сверток. В фургоне вроде как и посветлее стало. На оказавшейся на пути лесопилке Эльга приобрела четыре десятка новых досок под букеты.

Мастеров здесь знали, мастерство их видели, не дичились и принимали их труд, как должное. Подходили по одному, парами, семьями, просили набить листья на урожай, на болячки, на удачу, на «заживи», от усталости и плясуньи.

Простые желания, легкие букеты. Пальцы порхали. Люди проходили мимо вереницей лиственных узоров.

Тап-тап-ток.

— Нам бы портрет.

Узор у подошедшей пары был переливчатый, мягкий.

— Садитесь, — улыбнулась Эльга, наклоном головы показывая на скамеечку, притулившуюся под яблоней.

Мужчина помог женщине сесть, сам встал за ней.

— Мы…

— Я увижу, — сказала Эльга, выбирая доску. — Мне не обязательно рассказывать.

Солнечный свет брызнул сквозь крону, набросил на пришедших живую ажурную тень.

Эльга всмотрелась в узор. Ага. Пальцы выловили листья из сака яблоневые, сливовые, березовые листья. Заработали — тап-ток, тап-ток. О чем думают? Не о себе, нет. Под первым слоем — второй, искренний, суть. А там — ребенок.

Значит, чарник и донжахин, и немного клевера. Ой, нет, рябина.

Из листьев складывалось простое лицо, не сказать, чтоб красивое, упрямое, с поджатыми губами и серьезными серыми глазами.

Дочь.

Вроде не потеряли. Нет, уехала. А они о ней вспоминают каждый день. Чувствуют и свою вину в ее отъезде. Особенно отец. Но и сделать было, пожалуй, ничего нельзя. Это ж чуть ли не кранцвейлеру наперекор.

Мысли приходили и уходили, пальцы вкладывали их в листья, ноготь мизинца отрезал лишнее. Зарозовели тонкими лепестками букетные щеки, свалились на сливовый лоб непослушные пшеничные прядки. Тронула рябиновые губы короткая улы…

Эльга замерла.

Несколько мгновений она смотрела на получившееся лицо. Потом подняла взгляд на мужчину и женщину под яблоней.

Глаза ее вдруг наполнились слезами.

— Мама? Папа?

Сгинул, растворился в солнечных красках лиственный мир. Как же она не узнала? Как не заметила? Совсем помешалась на своих и чужих узорах.

— Мама!

Эльга кинулась к родителям. Ее вдруг затопило такое счастье, что, казалось, невозможно ни дышать, ни бежать. Слезы покатились градом. Губы свело. В груди стало тесно и бухало — бум-м! бум-м!

— Элечка!

Мама обняла ее. Пахло от нее так же, как раньше, как в памяти, хлебом и травой, молоком, домом. И Эльга словно вновь превратилась в длинноногую девчонку, которая, растопив печь, убрав двор и сени, покормив кур и пса, любила устало прижаться к маминому боку и впитывать родное, доброе тепло.

Ах, года вне Подонья будто и не было.

— А я уж думала, не узнаешь, — с легким укором сказала мама, оглаживая руками плечи и спину дочери.

— Что ты, мам!

— Повзрослела, — легко коснулся ладонью Эльгиной макушки отец.

— Я уже мастер, — сказала Эльга, шмыгнув носом.