Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

Торонгаи были людьми наивными, непосредственными, смешливыми, в букетах часто не было второго, тайного слоя, потому что весь торонгай был в первом, похожий то на оленя, то на птицу, то на крупного медведя. В их душах были пустоши и чоломы, море, звери и длинные песни, которые поются во время долгих поездок на санях.

Узнавая себя в моховых узорах, торонгаи радовались, как дети. Букеты в чоломах размещали на жердях как можно выше, и они висели там, провожая вытекающий в небо дым.

Эльгу свозили на оленях к самому морю. Несколько часов она набивала ленивые, темно-синие волны, наползающие на холодный песчаный берег, крикливых птиц, поселившихся на прибрежных скалах, седое небо и плывущий в нем птичий пух, разбитое днище барка. Букеты несли спокойствие и простые радости, соленый ветер, простор, огромность мира вокруг.

Из Ольлохоя взяли восточнее, повернув на единственную дорогу, где мог пройти колесный фургон. Чаровень, первый месяц лета, слился у Эльги в сплошной узор из моховых пустошей и редких стоянок, чоломов и улыбчивых торонгаев в меховых малахаях. Номпына, о, номпына! Потом потянулась тайя-га или «темное место».

«Темным местом» звался густой сосновый, еловый, пихтовый лес, протянувшийся далеко за границы Края.

Здесь жили лесорубы, пильщики, углежоги и смоловары. Лес сплавляли по местным рекам. На небольших делянках растили рожь и овес, на пасеках гнали вкуснейший темный мед. Охотились на лосей, медведей и волков. Лойда был единственным крупным городом. Страшно подумать, тридцать домов! Край для этих, застрявших в «темном месте» людей, был чем-то далеким, почти сказочным, знали о нем мало, в основном, из новостей чуть ли не годичной давности. Да и чего знать-то, если от краевых налогов ты освобожден? Довольно и этого!

Тайя-га ничего кроме ежедневного тяжелого, изматывающего труда предложить не могла, что, конечно, накладывало отпечаток на людей — почти все они были хмурые, замкнутые, молчаливые, даже женщины и дети.

Отметившись у закутавшегося в меха энгавра, Эльга день просидела на городской площади, предлагая набить букет любому желающему. Никто даже не поглядел в ее сторону. Сарвиссиан попытался было уговорить на портрет одного смоловара и получил в челюсть. Будто предложил краденое.

Тогда Эльга пошла по домам, таким же кряжистым и мрачным, как их хозяева.

От услуг ее отказывались, зачастую молча с первыми словами закрывая перед ней двери. О букетах здесь не слышали и слышать не хотели. О мастерах Края думали разное, у них были свои мастера, которые знали лес и умели с ним говорить.

Кое-как за двойной эрин Эльге удалось уговорить угрюмую вдову послужить образом для букета.

— Что делать-то нать? — спросила та, заведя гостей в низкий, бревенчатый дом.

— Ничего, — сказала Эльга. — Сидеть.

— А он шо делать бут? — кивнула вдова на Сарвиссиана.

Она сняла платок, распустила волосы, расстегнула перешитый с мужского плеча горжет с коротким рукавом, бросила на стол пояс.

— Ничего.

— Смотреть тоисть?

Сарвиссиан сплюнул.

— От дура-то!

— Ты иди, иди тогда со двора, — прогудела женщина. — Нам глазастых не нать.

Лицо у нее было тяжелое, но не лишенное приятности. В густом, низком голосе проскальзывали командные нотки.

— Я рядом, госпожа мастер, если что, — сказал обиженный Сарвиссиан и вышел.

— Все снимать нать? — продолжила раздеваться вдова.

— Нет!

— А шо?

Женщина застыла, недоверчиво глядя на Эльгу.

— Просто сядьте, — улыбнулась девушка.

— И за это — двойной эрин?

— Да. Я сделаю букет.

— Чудно.

— Я знаю.

Эльга сняла сак со спины.

— Так и куда мне? — заповорачивалась женщина. — Иль стоять?

— Если можно, то к печке, где свет из окна.

Вдова кивнула.

— Так можа мне в чистое?

— Не надо.

Эльга села на стул у стола, приготовила доску, запас которых почти исчерпался, обвела ладонью линии, чувствуя теплый отзыв дерева.

— Так я сажусь? — спросила женщина, не решаясь до конца опуститься на лавку.

— Да.

— Дейка! — крикнула вдова куда-то вглубь избы. — Дейка, ты жив там?

— Жив!

Из темноты дверного проема прискакал мальчишка лет семи в длинной, до пят, рубахе, видимо, отцовской. Светленький, худой, большеротый. В руках у него были грубо выструганные из сосны фигурки — лошадь и, кажется, вставший на задние лапы медведь.

— На, спрячь денежку.

— Денежка большая? — спросил мальчишка, постреливая на Эльгу карими глазами.

— Большая.