Людмила Козинец: Полёты на метле

В кафе вела узкая высокая дверь. Разойтись вдвоем в ней было невозможно, поэтому минуты три мы — я и какой-то молодой человек танцевали менуэт вправо-влево, пытаясь уступить друг другу дорогу. Но спасибо — сзади поднажали, и я все-таки попала в полутемный зальчик. Удивительно, но пахло настоящим крепким кофе, очередь — человек пять, натюрмортик над стойкой — явно оригинал. Симпатично, прохладно, уютно. Я взяла большую чашку кофе — чтоб надольше хватило — и скромно пристроилась в уголке, возле окна, откуда было видно весь зальчик.

Народу постепенно прибывало. Почти все вели себя здесь, как завсегдатаи и старые знакомые. Очередь как таковая перестала существовать, у стойки вилась небольшая толпа, в которой говорили все сразу.

— Тетя Нина, привет! — это буфетчице. — О, Стас, ты откуда взялся? Трепали, что ты на Домбае… — это сильно загорелому блондину с надменным выражением лица. — Девушка, у вас не занято? — это мне.

— Тетечка Ниночка, мне, как всегда. И вот эти книги передайте Женьке, и скажите ему, что он свинтус. Нет, больше ничего не говорите. Да что мучаешься, мать? Сдался тебе этот Жано! Ну, если уж так нужен, оставь записку тете Нине, завтра он тебе сам позвонит. Чего? Во вторник! А пошли они, надоели, я на Горького больше не ходок. Ну, это, положим, брехня, я его позавчера видел с какой-то девицей лейб-гвардейского роста. Женька!!! Иди сюда, тут тетя Нина должна была тебе сказать, что ты свинтус, так я сам тебе это скажу! Да-да-да, запись у него на радио, кому ты мозги пудришь? Я твой голос вообще слушать не могу, особенно, когда ты про рекламу штанов нашей швейной фабрики… всегда выключаю… Принес? Ага, почитаем…

Я слушала обрывки бесед, городские новости и сплетни, продолжения старых споров, выяснения древних обид, постепенно замечая, что поток их превращается в водоворот, точно сходясь к трем персонажам.

Это именно они — загорелый блондин, высокий очкарик с лицом аксеновского студента и чрезвычайно подвижный человек из породы вечных мальчиков — были центром внимания публики.

Мои или не мои? И тут Стас — тот самый загорелый блондин — жестом фокусника достал из рукава довольно внушительную рукопись. Его кофейная компания притихла и впилась глазами в первую страницу. Хорошо смотрели — с завистью, жадностью, предвкушением: Ну, мы этому графоману как щас да-а-дим! Мои. Точно.

Очкарик осторожно, крадучись потянул рукопись к себе и тут же нарвался на претензию со стороны вечного мальчика:

— Женька, руки прочь! Я первый читаю! Я, можно сказать, у колыбели стоял…

— Лежал ты у колыбели, — ехидно уточнил очкарик. — Когда идею обкашливали, ты дрых.

— Клевета! А впрочем… давайте купим чаю, пирожков и пойдем ко мне. Читать будем вместе.

Стас, чуть кокетничая бархатистым баритоном, сказал:

— Я читать не буду, я это уже читал, и глаза б мои на это не смотрели. А вслух — не дождетесь, я охрип. Мы на Домбае одну ненормальную сутки разыскивали — оборались в горах.

— Нашли?

— Ага. В койке у директора турбазы.

Компания уходила. Эх, мне бы сейчас с ними… Сидеть заполночь в незнакомой кухне, пить черный чай, весело рассказывать автору рукописи, почему он идиот, зачем от родительницы своей произошел и отчего это безнадежно, хохотать над блистательно остроумными, но совершенно невспоминаемыми наутро шуточками и подначками… Ладно, идите себе, чижики, будет еще мой час. Еще мне ваши гениальные рукописи поперек глотки встанут. Знаю по практике. Две недели семинара молодых прозаиков в еловых снежных лесах Подмосковья — три объяснения в любви и глубокое отравление на полгода: ни книг, ни рукописей, ни умных разговоров выносить невозможно. Людей пугаться начинаешь, от громких голосов шарахаешься.

В старом парке над тихой речушкой звенела гитара. На скамейке кантовалась развеселая банда здоровенных горластых парней. И чего они тут, на юге, все такие красивые? Витаминов много, что ли…

Я прошла мимо, дернув плечом на обязательное: «Девушка, девушка!» Но, словно брошенный в спину цветок, меня остановила песня. Догнала лихая, горькая баллада, явно собственного сочинения. Это, знаете ли, сейчас редкость. И кто же это у них такой способный? Я обернулась.

Парень, допев балладу, уставился на меня ехидно-выжидательно. А глаза у тебя, друг, нехороши. Больные глаза. И баллада твоя повышенной температуры.

Он смутился, опустил ресницы. А его жизнерадостные дружки, конечно же, заинтересовались произведенным впечатлением: