Андрей Жвалевский - Четыре рассказа

У собеседника тут же вставали колом в горле слова о дедлайне и скорых съемках. Никто не пытался отговорить, а один влиятельный режиссер даже помог срочно оформить загранпаспорт с визой.

Пока летели на санитарном самолете, мама еще как-то держалась. Но при прохождении швейцарской таможни с ней чуть не приключился удар. Все к ней вежливо обращались на незнакомых языках, кресло-каталку пропускали без очереди, а собственно таможенный досмотр прошел вообще незаметно. Когда мама поняла, что никто не собирается ей хамить, никто не процедит сквозь зубы: «Тебе на кладбище пора…» – она расплакалась тихими отчаянными слезами. Мике пришлось на ходу утешать ее и пояснять девушке с лошадиным лицом, которая встретила их в аэропорту:

– Ши из фром Раша… Ви ар фром Раша…

Девушка понимающе кивала, отчего еще больше становилась похожа на лошадь. На добрую лошадь, которая тащит на себе поломанную телегу.

Мама тихо плакала все время, пока ее госпитализировали. Она уже привыкла, что «госпитализировать» – значит подолгу держать больного человека в приемном отделении, потом ворчать, что сестра все напутала и вообще мест нет. И только после долгого наматывания нервов на кардан терпения пациента его могут положить в душную палату на восьмерых. А могут и в коридор.

Вместо этого улыбчивые женщины, щебеча что-то по-французски, ласково и бережно раздели ее, сунули в ванну (маме, бедной, пришлось глаза закрыть, чтобы не было так стыдно), нежно вымыли каждый сантиметр старческого тела, укутали в пушистый халат и отвезли в палату. Там ее уже ждал Мика. Палата была на одну персону, с кондиционером и огромным плоским телевизором.

Мама изредка плакала еще два дня, но потом привыкла, перестала шугаться улыбающихся нянечек и однажды вечером, когда Мика выкатил ее на прогулку, впервые за несколько месяцев сказала:

– Господи, какие тут красивые горы…

– Господи, какие тут красивые горы…

Леник согласился. Тут было шикарно. Горы выглядели, с одной стороны, дикими и первозданными, с другой – ухоженными, как и все вокруг. И еще они были совершенно безлюдными. Только на одной вершине копошились альпинисты в оранжевых комбинезонах. То ли укрывали ледник огромным белым полотнищем, то ли снимали полотнище – Леня так и не разобрал.

Мама уже порывалась ходить, но он позволял ей прогулки только на небольшие расстояния. Когда они выходили из пансионата надолго, брал коляску на ресепшене и катал маму. Не только ради ее здоровья. Ему было просто приятно: мама, маленькая и восторгающаяся горами, сидит, он ее катит… И мама все понимала, позволяла ему играть роль прислуги.

Впрочем, таких прогулок становилось все меньше. Приближался пуск коллайдра, и страсти накалялись. Каждый день здание CERN пикетировали пару сот каких-то оборванцев с плакатами «Не дадим взорвать планету». Администраторы боялись провокаций и терактов. Охрана требовала на входе снять ботинки и стремилась засунуть металлоискатели в брюки всех сотрудников БАКа.

Но самое страшное творилось на совещаниях ученых. У всех были свои идеи, все требовали, чтобы их эксперимент оказался в начале графика. Язык, на котором шли дебаты, трудно было назвать даже английским. Это была жутчайшая смесь из наречий романской, германской и славянской групп. Китайцы и японцы пытались внести свою лепту в языковое разнообразие семинаров, но их совместный вклад ограничился словами «Банзай» и «Аригато». К счастью, формулы оставались универсальным средством общения, и никого не удивляло, как понимают друг друга финн и тайванец, лопочущие каждый свое – ведь при этом они тыкали в доску, исписанную клинописью значков квантовой механики.

Лёне пришлось проявить чудеса дипломатии, выпить литр саке и поклясться в любви английской королеве, но он добился своего: его права провести первый эксперимент почти не оспаривали. Когда кто-нибудь, забывшись, требовал вычеркнуть из графика «крэйзи шит ов крэйзи рашн», Лёня с недобрым нутряным рыком бросался к доске и покрывал ее такими еретическими выкладками, что его оставляли в покое. Всем было очевидно, что теория идиотская, эксперимент провалится сразу и бесповоротно, и это будет отличным поводом отправить «крэйзи рашн» в его «крэйзи Рашу» первым самолетом, чтобы не путался под ногами.

Никто не мог до конца осмыслить формул Леонида – просто фантазии не хватало. Потому что из выкладок следовало невозможное: после резкого разгона, а затем торможения адронов время повернет вспять…