Григорий Медынский: Трудная книга

Я представляю: если бы Константин Симонов в драме «Четвертый» свел бы тени наших погибших воинов с журналистом, который видел этих бездарных командиров, трусов и негодяев, посылавших бойцов в атаку, на смерть, а потом присваивавших их ордена, и молчал об этом, — сколько бы горьких и гневных слов они сказали ему!

А вот уже новые герои говорят их, эти горькие, но идущие от самого сердца слова, вспоминая в романе «Солдатами не рождаются» первые, трудные месяцы войны:

«Если сказать совсем по правде, ненавижу не только немцев, но и самого себя. Всех нас ненавижу за то, что у нас так было. Люблю всех нас, но и ненавижу, потому что мучаюсь тем, как это было… Да что же это такое?.. Как мы это позволили?.. Как мы допустили, чтобы это было?.. Боже ты мой, как это страшно и стыдно!»

И перед нами встает сложный во всей своей исторической реальности клубок человеческих, гражданских и, при всей их боли и горечи, высоких чувств, волновавших тогда всех подлинных патриотов попавшей в беду Родины, — «чувство вины и стыда, и боли, и бешенства за все, что у нас не получается, и радости за все, что у нас выходит».

Вот оно в чем, в той поистине шекспировской трагичности, которую нам пришлось тогда пережить, вынести и преодолеть, заключалось подлинное величие духа советского человека. А укрывательство трусов и негодяев — это не воспевание, а издевательство над ним. И тогда невольно вспоминаются очень интересные слова Ромен Роллана:

«Как много поэтов думают, что они оказали услугу Родине, воспевая героизм, самоотвержение, жертву! Но если они верили в них лишь устами, а не сердцем, если они видели в них лишь весело звучащие слова, а не суровую и трудную действительность, если они искали в них свой личный успех, а не благо других, — они унизили героизм, самоотверженность и жертву, а не послужили им».

Как можно воспевать величие народа и не бороться против того, что позорит и подрывает это величие? Как можно утверждать добро, оставляя в неприкосновенности зло? Можно ли? Можно ли только восхищаться, уподобившись страннице из «Грозы» Островского: «Бла-алепие, милая моя, бла-алепие!» Можем ли мы проходить мимо отрицательных сторон жизни, мимо тяжелых судеб и трудных характеров? Можем ли мы отмахнуться от этих явлений и сделать вид, что они не существуют? Ведь от этого они не перестанут существовать. Больше того, болезнь уйдет вглубь и тлетворное начало начнет действовать и на других, неустойчивых, восприимчивых к болезни. Нельзя бить врага, не видя врага и, тем более, пряча от него голову за камень, чтобы не видеть.

Нет, советский писатель не может, не имеет морального права на подобный подход к жизни. Он обязан видеть ее недостатки, пусть даже самые серьезные. Не ради них самих, а ради той великой цели, путь к которой они преграждают. Чтобы достичь ее, нужны люди сильные, нравственно цельные, люди большой, благородной и красивой души, и наша литература должна способствовать формированию таких людей, утверждению в жизни всего лучшего, передового, сознательного и честного. Но она должна учить и другому: ненавидеть все низкое, злобное, бесчеловечное, ненавидеть и активно бороться с ним, ибо нельзя утвердить добро, не ниспровергнув зло. Всякое другое решение фактически будет означать примирение со злом, а это честной литературе противопоказано: писатель не может не восставать против неправды, несправедливости, против фальши и лжи, не может не бороться с теми и с тем, что порождает зло.

Да, наше искусство — искусство героической эпохи, и оно не может не радоваться нашим победам и достижениям, не может не воспевать их: и знамя, водруженное на завоеванной высоте, и радостный гимн, и торжественные фанфары — это так понятно и естественно. Но фанфары, возведенные в обязательный принцип, перестают служить делу победы.

А с этим со всем связано и понимание идейности, партийности литературы и роли писателя, как помощника партии.

Знавал я одного старого служаку, очень исполнительного и дельного работника, но узко мыслящего человека, который всякую попытку со стороны собеседника самостоятельно осмыслить тот или иной вопрос жизни пресекал категорической формулой: «Это аполитично».

При Сталине аполитичным для него было одно, после Сталина — другое, но он не смущался, и формула в его устах звучала так же категорически, как формула слепого послушания и исполнительности. Подлинная партийность, мне кажется, не имеет к этому никакого отношения. Что литература должна быть партийна — это азбука, истина, не требующая доказательств. Но как понимать ее в практическом, живом выражении?