Так получилось и с моей повестью «Честь». Одним из главных пунктов критических атак на нее был образ писателя Шанского: он-де не нужен, он зря болтается под ногами и тормозит развитие сюжета. Да, развитие сюжета он тормозит. Это я знаю и вижу: да, без него жизненная история Антона Шелестова выглядела бы стройнее, изящнее, но… худосочнее. Она представляла бы историю глупого мальчишки, которого достаточно было бы выдрать ремнем, и все было бы в порядке. И только вмешательство Шанского, его беседы, исследования многих других, параллельных судеб, его размышления, вопросы и некоторые выводы расширили семейное происшествие до масштабов проблемы. Писатель Шанский был и остается для меня полемическим и публицистическим началом, своего рода отдушиной, позволившей высказать то, что не вмещалось в литературные рамки повести, но что не высказать было никак невозможно.
Повесть и связанные с нею публицистические статьи вызвали такой поток писем, что их никак нельзя уже было просто запрятать в письменный стол. И не только из-за количества, а из-за их внутреннего смысла. Это были не только отзывы и не простая критика: «так — не так», «нравится — не нравится», — не те слова.
В них заключались судьбы, исповеди, размышления и рассуждения, это — исследования поступков и ошибок, предложения практических дел и мероприятий, иной раз целые трактаты. Это — очень радостное явление нашей жизни: народ думает, люди чувствуют себя хозяевами жизни и хотят строить ее, они делятся своим опытом и своими мыслями, хотят обсуждать и решать вопросы, и обо всем они говорят с писателем просто и прямо, по выражению одного из них, — «как с человеком человек».
Пользуясь случаем, я всем своим корреспондентам приношу глубокую благодарность за искренность и доверие и вместе с тем прошу прощения у тех, которым я в свое время не успел или не сумел ответить лично, так как зачастую это действительно было невозможно физически. А теперь именно эти письма заставляют меня так же просто и прямо, искренне и тоже «как с человеком человек» поговорить с читателем обо всех сложных, а часто — больных вопросах жизни, которые в письмах поднимались.
«Где вы были раньше? Если бы в свое время был человек, который остановил бы меня, или попались такие книги, как ваша, разве я дошел бы до такого позора?».
«Цель моего письма — не какой-либо личный интерес, я своей судьбой доволен. Я обращаюсь к вам как к писателю, чтобы в будущих своих работах затронули корни зла».
«Уж если вы коснулись этой темы, то она будет преследовать вас долго. Вам будут идти нескончаемые потоки писем, и, конечно, на все вы не ответите. Но пишите, пишите на основании этих писем, пишите как можно больше. Пусть ваши книги читает молодежь, пусть учится на ошибках других».
«Пусть учится на ошибках других»… Сами читатели подводят меня к вопросам, мимо которых невозможно пройти. А с другой стороны, приходится слышать обратное: а можно ли учиться на ошибках других? А нужно ли учиться на ошибках других и не лучше ли воспитывать прямо и просто — делай так! Вот тебе пример для подражания, будь таким!
Будь таким! Это — непременный, обязательный принцип воспитания, но… обязательный или единственный?
Здесь мы сталкиваемся с основной, пожалуй, опасностью, стоящей перед нашим мышлением, — с опасностью догматизма. Как легко и соблазнительно, взяв за единственный исходный пункт какую-то глубокую, справедливую истину, подтягивать под нее реальную жизнь и как трудно идти обратным, самостоятельным путем — от ершистой реальности к законченности обобщений и закономерностей. Так и в делах воспитания.
Наша эпоха героическая, у ее истоков стояли люди героической, возвышенной души, — значит, пой гимны героизму в расчете на то, что они, как эхо, отразятся в душах людей. Чего проще! Но куда сложнее, да и куда важнее другое: героями ведь не рождаются, и Александр Матросов на своем пути к героизму прошел через воспитательную колонию. Подлинное искусство воспитания в этом и заключается — во взращивании героизма, формировании тех, кто об этом, может быть, даже не думает. Поднять тех, кто не нашел себя и пригнулся к земле, придать силы тем, кто ослаб, призвать к деяниям тех, кто не знает, что делать, учить преодолевать то, что стоит на пути к героизму.
Разве это не путь к звездам?
Да и может ли быть иначе? Окинем мысленным взором весь ход нравственного развития человечества, и мы совершенно явственно различим в нем два пути, две тенденции этого развития: стремление к добру и отталкивание от зла. Вернее даже, это две стороны одного и того же, двуединого по своей сущности, процесса: утверждения добра и ниспровержения зла. Может ли быть одно без другого? Трудно даже сказать, что из чего родилось, но, на мой взгляд, стремление к добру, даже самое понятие добра, родилось из невозможности жить во зле, из отталкивания от него и попыток преодолеть его. Нельзя же жить во всеобщей вражде всех со всеми, просто невозможно жить, если подходить друг к другу с камнем в руке. Это — явное зло. И вот рождается добрый обычай здороваться за руку: «Смотри! В моей руке нет камня! Не бойся меня, я не боюсь тебя. Мы — не враги, мы друзья». Нельзя жить, если сосед может увести из твоего дома и вола твоего, и осла твоего, а заодно и жену твою. Тоже зло. И вот рождается заповедь: «Не пожелай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его». Добро! Нельзя свергнуть эксплуататоров, если быть разобщенными и в одиночку переносить все беды и напасти подневольной жизни. Большое зло. И вот угнетенные объединяются под лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Одним словом, нельзя утвердить добро, не ниспровергая зла. Примером этому служит социальная революция. Нарушение этого двуединства означало бы бессилие добра перед неприкосновенным злом, а отсюда прямой путь или к религиозному ханжеству, или к утопическому, а потому недостижимому социализму.
Читать дальше