Григорий Медынский: Трудная книга

Так и здесь, при взлете к вершинам нравственного совершенства, нам нужно многое исследовать, понять, разобраться — в себе, в человеке, в обществе. Да, и в обществе! — я не оговорился. Общество наше живое и растущее, на наших глазах в нем отмирает одно и появляется другое, на наших глазах оно изменяется применительно к требованиям времени и нуждам человека. И литература, как форма и выражение общественной мысли, не может не принимать самого активного участия в становлении общества. Все это, конечно, очень сложно и очень трудно и потому легкого чтения я читателю не обещаю: книга, видимо, будет не легкая и для писателя, и для читателя. Трудная книга.

И еще одно замечание. Читатель пошел у нас умный, заинтересованный, остро и самостоятельно мыслящий, умудренный диалектикой жизни, которая, отвечая на один вопрос, ставит другие. А потому он — въедливый, а иногда и недоверчивый. Читая книгу, он начинает разбираться в ней, сравнивает ее со своими наблюдениями и выводами, ищет границы между правдой и домыслом или вымыслом и определяет природу вымысла. Отсюда-то иногда рождаются читательское недоверие и настороженные вопросы: а то, что вы написали, — правда или вы придумали? А почему вы это написали? Сами вы сочинили или вам кто указал или приказал? — этими вопросами полны читательские письма. В журнале «Юность», а потом отдельной книжкой вышла моя трехлетняя переписка с Витей Петровым. Там ясно значилось: Григорий Медынский и Виктор Петров, «Повелевай счастьем», повесть в подлинных письмах, кроме того, в редакционном примечании было сказано, что повесть построена на подлинных письмах, с сохранением подлинных имен и фамилий, а в журнале были помещены даже фотографии обоих авторов. Несмотря на это — поразительное явление! — в очень многих читательских письмах ставился полный сомнения вопрос: «А был ли в действительности Виктор Петров? И не является ли он выдумкой писателя?»

А Седа Нарьян из Новых Гагр начала свое письмо к Петрову следующим вступлением: «Я не знаю, получите ли вы это письмо, Витя, и существуете ли вы на самом деле, ваши ли письма, слова, мысли опубликованы в журнале?» Получил Виктор ваше письмо, дорогая Седа, и мысли и слова, опубликованные в нашей с ним переписке, — его собственные слова и мысли.

А говорят — писатели выдумывают. Да разве такое выдумаешь?

Поэтому я считаю необходимым оговорить следующее. Книгу, посвященную конкретным вопросам жизни, и нужно, видимо, строить на таком же конкретном, взятом из живой жизни, материале. Писатель обычно оговаривает свое право на вымысел. Я от этого права отказываюсь. В этой книге не будет ни одного вымышленного положения и ни одного вымышленного лица или героя и только имена и фамилии, глядя по обстоятельствам, иногда могут быть изменены.

Вот, кажется, и все, что нужно сказать при выборе пути, здесь, у края стремнины, глядя как сливаются, борются и текут вместе Арагва «белая» и Арагва «черная».

…Ну что ж? Пора трогаться в путь!

Пора трогаться в путь… Я бесконечно завидую С. С. Смирнову в его самоотверженной и неутомимой работе по прославлению героизма. Его розыски героев Брестской крепости вошли в нашу народную жизнь как великолепная страница той книги правды, которую пишет история, как яркий пример гражданского и писательского подвига. Завидую я Леониду Леонову и высоко ценю в числе прочих его несомненных заслуг светлое и благородное дело борьбы за сохранность нашей русской природы; Ираклию Андроникову, восстанавливающему золотые крохи биографии Лермонтова и вообще истории нашей культуры; Константину Лапину, исследующему по живым человеческим документам и судьбам прекраснейшее чувство любви. Все это — путь вверх, прямой путь вверх, ступени к вершинам, утверждение благородного начала в жизни, «белая» Арагва.

Наш путь, повторяю, — другой, каменистый и сложный, путь — я уверен! — ведущий туда же, но идет он через трудные судьбы и не менее трудные, тяжкие проблемы, причем главная тяжесть их — в моральной стороне дела. Припомните писателя Шанского в «Чести», когда он вынужден был прервать разговор и расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Это было со мной, когда в детской колонии я разговаривал о разных вещах с одним приглянувшимся мне пареньком и вдруг узнал, что он — убийца. В пьяной драке он пырнул товарища ножом, и тот умер. И мне стало душно.

— Подожди, Юра, давай отдохнем! — сказал я и, также расстегнув воротник, вышел на воздух — прогуляться и одуматься.