Лидия Чуковская - Борис Житков

Но хотя Борис Житков был человеком энциклопедических знаний и разнообразных умений и один мог бы заполнить любой номер журнала для детей, от первой страницы до последней, открыв его увлекательным рассказом о приключениях и подвигах храбрых моряков, затем изложив историю какого-нибудь научного открытия, потом рассказав сказку для маленьких, а потом вразумительно ответив на любые вопросы читателей, — в его творчестве ничего не было от отдела «Смесь», то есть от равнодушного и механического всезнайства иных умников, которые знают обо всем все, сыплют именами, названиями, датами и от чьих знаний никому ни тепло, ни холодно, потому что знания эти случайны, надерганы, ничем между собой не объединены и, если позволить себе воспользоваться словом Белинского, «не осердечены». Житков стремился передать читателю знания — о жизни ли, о технике ли, — не только хорошо усвоенные им самим, но и пережитые, перечувствованные; и передать их не в голом виде, а внеся в них мысль: о «преемственности труда поколений» и о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Воплотить пережитое и перечувствованное он стремился с такой точностью изображения, чтобы и для читателя этот опыт равнялся воспоминанию. «Все дело в том, что ничего нет убедительнее личного опыта, — писал он в одном из писем 1927 года. Пожалуй, что он одни и убедителен. И вот, чтобы писание было убедительно, надо так сделать, чтобы оно равнялось личному опыту. Тогда и точка. Будет неоспоримо и неотвязно».

Но мало этого: Житков стремился к тому, чтобы воспринятый читателем опыт призывал к действию, к «борьбе и победе». В статье 1936 года говорится:

«…если он (читатель. — Л. Ч.) дочитал вашу книгу до конца, внимательно дочитал и отложил ее с благодарностью… нет! вы не сделали главного». Поставленную перед собой задачу Житков считал решенной только в том случае, если у читателя возникало «желание сейчас же ввязаться в… борьбу». Житков стремился к тому, чтобы ребенок, прочитавший книгу об изобретателе радио Попове, не только получил известный запас полезных сведений, но и сам захотел сделаться изобретателем; чтобы тот, кто прочитал рассказ об англичанах, угнетающих индусов и китайцев, не только возненавидел угнетателей, но и сам захотел принять участие в борьбе с ними; а тот, кто прочитал книгу о капитане, спасшем свое судно, сам захотел совершить подвиг.

Таков был скрытый, подспудный, «текущий под страницами», а иногда и высказываемый непосредственно, прямо пафос его книг для детей. Пафос литературной деятельности Житкова был тесно связан с его мыслями о детях, с тем, как он относился к ним. Общение с детьми было его постоянной потребностью. Воздействие своих рассказов на читателей он проверял посто-янно. Проверял зорко, по-своему. Конечно, «прений», которые предварительно организованы взрослыми, он не терпел. «Дойдет до степеней. Будет в облоно», — насмешливо писал он об одной тринадцатилетней девочке, которая однажды, во время хорошо подготовленных «прений», объясняла ему, в полном согласии с циркулярами Комиссии по детской литературе при Государственном ученом совете, что мальчик Яшка из рассказа «Пудя» «невоспитан-ный». Житков интересовался непосредственными впечатлениями обыкновенных, искренних и простосердечных советских детей. Он любил читать детям свои рассказы вслух и постоянно просил товарищей: «Пожалуйста, почитайте ребятам и заметьте, какие зрящие места», или: «пусть там в деревне почитает и напишет, как слушали». «Хорошо, что у Вас под боком неумолимая цензура в виде ребят, — писал он одному художнику 29 августа 1937 года. — Они… нашему брату спуску не дают и сразу же кроют: „Ну, да! А это у него“ и т. д. И тут уж объясняться нечего. Но если молчат и глядят, либо слушают, выпучившись всем вниманьем, то этого впечатленья ничем потом не выкорчуешь. А потом шепотом скажут: „еще!“»

Основа житковского отношения к детям — уверенность, что детские пристрастия, антипатии, горести, радости — это не пустяк, не игрушка, а нечто такое же серьезное и важное, как чувства взрослых. Он видел и понимал особенности детского мира, но эти особенности для него заключались не в том, что мир этот пустяковый, невсамделишный. «Дети враждуют под шумок… писал он в статье „Что нужно взрослым от детской книги“, — и мечтают и выдумывают попарно всякую небывальщину, и тут условленные слова;…и осуществляют все виды человеческой деятельности самостоятельно, — все это из самой живой, настоятельной потребности к самостоятельному опыту и творчеству». Утолить эту потребность он и стремился своими произведениями. Вот почему он смело нес ребенку опыт суровой, подчас трагической, подлинной жизни. 19 декабря 1937 года он писал одной своей корреспондентке о том, что значит для ребенка читать, чего ищет ребенок в чтении: «Они от него хотят получить сведения, пищу для чувства — в воображеньи пережить положение, им нужен вес, и они разочарованы и раздосадованы каламбуром, как пустой конфетной оберткой, которую они доверчиво схватили». «Подумайте о том, льзя ли питать жадный детский ум суррогатами?» И той же корреспондентке 21 ноября 1937 года: «Почему-то в 8 лет, вспомните, Вы с одними не дружили, других любили, третьих считали за подлюг и мерзавцев, за хитрецов и вралей, за верных и веселых, за тупых и скучных, т. е. была та самая дифференциация людей, что и сейчас. И почему-то, выросши, вдруг вся эта очень разнохарактерная компания в ваших глазах становится градом ангелочков? Что за вздор!.. И драму надо делать, — предупреждал он свою корреспондентку, которая писала в это время пьесу для детей, — учитывая лишь отсутствие опыта в определенной сфере». «И сидят не наивные ангельчики в детском театре, — объяснял Житков своей корреспондентке, — а равно те же люди, что наполняют собрание по подготовке выборов в Верховный Совет». В своих произведениях он и обращался к маленькому читателю отнюдь не как к «наивному ангельчику», вполне доверяя его уму и сердцу и учитывая лишь недостаток жизненного опыта. Кажется, ничего он так не ненавидел в детской литературе, как предположение, осознанное или бессоз-нательное, будто все детское — это маленькое, миленькое, пустяковое. Одной писательнице он прочитал однажды свой новый рассказ и потом с возмущением записал у себя в дневнике: