Давид Анин: Революция 1917 года глазами ее руководителей

Очень строгий и взыскательный к другим, Набоков проявлял, особенно в предоктябрьские дни, когда он, в качестве кадетского лидера, вел переговоры с представителями революционной демократии, странное непонимание целей и аргументации своих контрагентов. Понимая как будто, что для того, чтобы преградить путь большевикам, надо предпринять в вопросе о войне, земле и Учредительном собрании что-то конкретное, существенное, ощутимое и немедленное, – что-то такое, что могло бы привести к перелому в сознании солдатско-матросских и рабочих масс, – Набоков тем не менее называет условия и аргументы представителей революционной демократии (которые именно к этому «перелому» и стремились) «талмудическими» и не соответствовавшими моменту…

Приходится признать, что у российских деятелей семнадцатого года имело место какое-то несоответствие между их личными и моральными качествами, с одной стороны, и их политической незрелостью и неспособностью к действию, с другой. Сказанное о Набокове можно в большой степени (несмотря на огромную разницу во многом другом) применить и к Керенскому, и к Корнилову, и ко многим деятелям революционной демократии. Идеализм, жертвенность, личная отвага, принципиальность уживались в них с беспримерной политической недальновидностью, безволием и беспечностью. Может быть, «уживались» здесь неподходящее слово, ибо идеализм, принципиальность и другие упомянутые благородные качества часто как раз и порождают политическую незрелость и наивность. Наоборот, опыт и практичность находятся обычно в конфликте с принципиальностью и тяготеют к оппортунизму и компромиссу, то есть к чему-то такому, что в русском политическом словаре имело явно отрицательный оттенок.

Говоря о «переломе», следует подчеркнуть, что рабоче-крестьянско-солдатская масса несомненно его ждала уже в начале февральских дней, ибо он вытекал из самого факта победившей революции. В этом смысле можно предположить вместе с В.М. Черновым, что большую ошибку совершили первые руководители Совета (Чхеидзе, Суханов, Соколов, Стеклов), которые в переговорах с представителями «буржуазии», образовавшей Временное правительство, не предъявили последнему условий, выполнение которых, с одной стороны, могло бы выбить почву из-под ног большевиков, а с другой – стабилизировать революцию на ее начальной демократической фазе. Действительно, представим себе, что эти упомянутые лидеры революционной демократии потребовали бы в первые дни в ультимативной форме немедленного отчуждения помещичьей земли в пользу крестьян, быстрого созыва Учредительного собрания и отказа от завоеваний и контрибуций; при таком положении Россия должна была бы только «держать фронт», что заставляло бы Германию все-таки сохранять на Восточном фронте многие десятки дивизий.

Кадеты, вероятно, эти требования приняли бы без особых возражений, ибо они в эти дни были очень растеряны и озабочены начинавшимися бесчинствами в казармах и убийствами офицеров. Вместо этого, очень левый циммервальдовец Суханов и крайне левый Стеклов выставили условия, которые, за исключением одного весьма злополучного пункта, фактически ни к чему Временное правительство не обязывали. О мире и земельной реформе в этих условиях не говорилось ни слова, а об Учредительном собрании говорилось только в смысле выработки мер к его созыву без указания срока. А еще представители Советов потребовали… полной свободы агитации, требование в тогдашних условиях совершенно беспредметное, ибо с победой революции полная свобода агитации была все равно завоевана «явочным» порядком. Что касается злополучного пункта, то он действительно сыграл фатальную роль в исходе революции. Речь идет о 7-м пункте, запрещающем правительству вывод и разоружение военных частей Петроградского гарнизона, принимавших участие в революции. Эти части, наиболее разложенные, скоро превратились либо в активную опору большевиков, либо же, благодаря своему «нейтралитету», ввели в заблуждение тех, кто хотел на них опереться. В том и другом случае они, в большой степени, решили судьбу революции.

Известно, что, по наблюдениям некоторых компетентных авторов и очевидцев, Ленин мог бы, если бы он не проявил описанных выше колебаний, захватить власть уже в июле. Боевое настроение среди кронштадтских матросов (главной силы революции) и рабочих-путиловцев проявлялось в июле гораздо сильнее, чем в октябре. Интересным в этом отношении является предположение Суханова, что своей известной речью к кронштадтцам, в которой он уговорил матросов отпустить захваченного ими Чернова (которого они намеревались, по-видимому, линчевать), Троцкий как бы сорвал июльскую попытку Ленина захватить власть. Своей речью Троцкий «сбил» боевой дух матросских боевиков и тем ослабил их напор. Да, в те дни и часы маловажные события – речь, жест, случайность – могли изменить течение истории. Не надо забывать, что в те июльские дни Троцкий формально еще не был большевиком и мог поэтому не знать истинных намерений Ленина.