Давид Анин - Революция 1917 года глазами ее руководителей

Началось препирательство между В.М. Черновым, настаивавшим на том, что «Учредительное собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила», и «гражданином матросом», требовавшим, чтобы «немедленно покинули зал заседания». Реальная сила, увы, была на стороне анархиста-коммуниста, и верх одержал не Виктор Чернов, а Анатолий Железняков.

Быстро заслушиваем ряд внеочередных заявлений и, в порядке спешности, принимаем десять первых статей основного закона о земле, обращение к союзным державам, отвергающее сепаратные переговоры с центральными державами, и постановление о федеративном устройстве российской демократической республики. В 4 часа 40 минут утра первое заседание Всероссийского Учредительного собрания закрывается. Следующее назначено на 5 часов того же дня.

Медленный поток выносит взволнованную толпу из зала. Спускается с помоста и В.М. Чернов, свертывая на ходу бумажки в трубочку. Вместе проходим к вешалкам с платьем. Караул никого не останавливает. Только слышу по адресу Чернова:

– Вот этого бы в бок штыком!

Не чувствуется усталости. Грызет тоска и возмущение. На душе сумрачно и тревожно. Что готовит грядущий день России? Учредительному собранию? Его членам?

Вишняк М.В. Дань прошлому. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954.

Помещенные в этой книге материалы исходят от разных авторов и толкуют о разных событиях и этапах революции. Тем не менее всем этим материалам присуще что-то общее. Это трудноопределимое «что-то» свидетельствует о крайней сложности, многогранности и противоречивости этих событий, которые никак нельзя уместить в прокрустово ложе непогрешимых законов и закономерностей. Приведенные здесь факты, суждения и умонастроения наносят, мне кажется, ущерб не только многим легендам, которые упрочились в советских книгах о революции, но также и некоторым общепринятым представлениям, которые нашли себе приют и в трудах западных авторов.

Начнем с малоизвестных, но в некоторой степени курьезных фактов. Из почти протокольных, сухих записей генерала Лукомского мы с некоторым изумлением узнаем, что обычно «слабовольный» и «нерешительный» Николай Второй, находившийся в первые дни революции в Ставке в Могилеве, проявил в те дни несвойственную ему самостоятельность и непреклонность. Игнорируя советы не только Родзянко, генерала Алексеева и некоторых великих князей (которых он, может быть, имел основание подозревать в привязанности к «либерализму» и «конституционализму»), Николай Второй отметает также увещевания последнего царского председателя Совета министров кн. Голицына и других министров, в преданности которых он сомневаться никак не мог. Несколькими днями позже в вопросе об отречении «безвольный» царь опять проявляет неожиданное и никем не предвиденное упорство.

Кстати, в тех же своих записях генерал Лукомский настойчиво говорит о существовании «Особой армии», состоявшей из «гвардейцев», армии, на преданность которой царь, по мнению Лукомского, вполне мог рассчитывать. Что стало с этой «надежной» армией? Почему ею не воспользовались в дни, когда верные части были так необходимы для подавления революции? Очень немногие историки обратили внимание на эту историю об «Особой армии»; ни один из них не рассказал о ее дальнейшей судьбе. Остается поэтому предположить, что «надежной» эта армия была только в воображении генерал-квартирмейстера.

Поразительные истории рассказывает очевидец революции В.М. Зензинов. Во-первых, это загадочное предостережение «депутатам» Керенскому и Чхеидзе от рабочих-путиловцев. Как они могли столь точно предвидеть все неожиданное развитие событий? Во-вторых, из рассказа Зензинова следует, что в знаменитом восстании Павловского полка – событие, которое многими историками считается настоящим началом Февральской революции, – участвовало всего несколько десятков перепуганных солдат. В-третьих, оказывается, что непосредственным сигналом к революции послужило не столкновение между революционерами или рабочими с полицией (как полагают многие), а шальной выстрел казака, убившего полицейского пристава…

Но вот революция восторжествовала, и Временному комитету Государственной думы приходится, по соглашению с возникшим сравнительно умеренным Советом, образовывать «цензовое» Временное правительство, то есть правительство, долженствующее состоять из кругов консервативной и благомыслящей Думы. Председателем Думы и выделенного ею Временного комитета являлся М.В. Родзянко. Казалось, что Родзянко будет также естественным кандидатом и на должность главы Временного правительства. Однако эта высокая и сугубо ответственная должность была предложена не М.В. Родзянке, а князю Г.Е. Львову, человеку почтенному, идеалистически настроенному, но который ни волей, ни желанием править не отличался. Львов был назначен не только главой правительства, но также министром внутренних дел, т. е. главой ведомства, которое требовало твердости, воли, большой энергии – качеств, которых у славянофильского идеалиста Львова как раз не было. Набоков утверждает, что П.Н. Милюков (от которого, по-видимому, в большой степени зависело назначение Львова) впоследствии о сделанном им выборе сожалел. Родзянко, – утверждал он, – по крайней мере знал, чего хотел, и всегда умел с должной энергией и мужеством отстаивать свои взгляды.