Дмитрий Быков - Ахматова. «И я сказала: – Могу»

Поэзия должна выходить на эстраду, поэтому когда меня за поэтические фельетоны для «Новой газеты» корят, что «утром в газете, а вечером в куплете», я отвечаю: «А что в этом плохого, ребята? Просто вы этого не умеете». Я умею и про розочку, и про козочку, если надо. Давид Самойлов любил воспроизводить монолог одного ашуга, которого ему пришлось переводить: «Я могу делать стихи лирицки, могу политицки». Так вот, я могу «лирицки», могу «политицки», а критикуют меня обычно те, которые вообще ничего не умеют, поэтому мне не обидно.

– Что вы можете сказать об отношении Ахматовой к акмеизму? Когда она отходит уже от этого направления?

– Никогда не отходила. Акмеизм – последнее великое направление в русской поэзии, и неча, понимаете, тут. Акмеизм – это как Волга. Невзирая на то, что в движение акмеистов входило, по подсчетам, 5–7 человек (хотя их на самом-то деле было гораздо больше), акмеизм задал принципы. Акмеистическая поэзия Гумилева породила мощнейшую традицию – это Тихонов, это Симонов. Я сложно отношусь к своей статье про Симонова, которая вышла в «Дилетанте», но я очень ее люблю. Симонову, действительно, странным образом всю жизнь доставались вдовы. Он влюбился в Ласкину, когда ее муж был под арестом; влюбился в Серову, когда ее муж погиб; и Лариса Гудзенко была вдовой, когда он ее выбрал. И муза военной поэзии, которая ему досталась, простите за параллель, была вдовой Гумилева, после Гумилева ему досталась. Любил человек, так сказать, наследовать, ничего не поделаешь. Симонов вообще был по преимуществу наследник, это психология богатого прекрасного наследника, немного принца. Надо сказать, что гумилевская акмеистическая традиция далеко не сводится к описанию войны. Акмеизм – это прежде всего традиция значащего слова. Акмеисты восстановили слово, дали ему живой вес, после того как символисты его предельно размыли, и об этом не писал только ленивый. Замечательно об этом писал и говорил нам на семинарах Николай Богомолов, что символистское слово мерцает размытыми смыслами, а акмеистическое слово звучит, и роза значит – роза. Я не говорю о том, что акмеисты – это и сюжет, фабула, баллада, это близость к прозе, это акме как пик, торжество силы, и Ахматова – это, безусловно, торжество силы. Она абсолютный акмеист. Блок, который в своей поэзии понимал все, а в чужой очень мало, говорил: «Ну какая Ахматова акмеистка! Это же все время слабость, болезненность! Как же это согласуется с гумилевским культом физического здоровья?» А вот так и согласуется, прекрасно согласуется, потому что ее слабость описана железной, сильной рукой. Это стихи железной женщины. Конечно, Блоку это глубоко враждебно, потому что для него это слишком расчисленные стихи. Он очень любил, между прочим, стихи Гумилева, он сделал ему однажды замечательный инскрипт: «Николаю Гумилеву, чьи стихи я читаю не только днем, когда не понимаю, но и ночью, когда понимаю». Конечно, гумилевская традиция и традиция поздней французской поэзии у Ахматовой очень отчетлива. Не нужно думать, что Рембо, Верлен, Малларме – это размывающаяся слабость и декаданс. Это такой декаданс, который может, как Верлен, выстрелить в Рембо, это такой декаданс, который у Рембо грозит выплеснуться на парижские улицы. Рембо – поэт коммуны, предшественник Маяковского. Если бы коммуна победила, «Окна РОСТА» писал бы Рембо. А если бы революция проиграла, Маяковский стал бы торогвать шкурами в Африке, потому что ему бы ничего другого не оставалось. Это поэзия силы, конечно. И потому я считаю, что акмеизм – это литература великая. Ведь это акмеизм – великолепные симоновские военные тексты. Это акмеизм чистой воды.

Акмеизм, безусловно. И точно такой же акмеизм – стихи очень многих настоящих шестидесятников. Акмеизму всегда что-то противостоит. Например, символизм или сентиментализм Окуджавы. А вот Анчаров – это чистый акмеизм. Новелла Матвеева тоже.

Я иногда думаю, что лучшие четыре строчки в советской поэзии вот эти, из этих же стихов: