Валентина Краскова - Кремлевские кланы

Слушала я, само собой разумеется, затаив дыхание, и не заметила, как дошли до дому, где жила. Показалось совершенно невозможным, чтобы этот разговор сейчас оборвался. Я беспомощно остановилась, хотела предложить Ильичу зайти в квартиру, но там уже спали. Ильич подумал секунду, а потом решительно повернулся, и мы пошли обратно, продолжая прерванный разговор.

Когда мы таким образом вновь подошли к его даче, Владимир Ильич расхохотался, стал шутить по поводу того, что нескончаемым проводам все же надо положить конец. Но так как во всем он «сам виноват» — увлекся своими рассуждениями, — то он меня еще раз проводит до дому, но на сей раз окончательно.

На прощанье Владимир Ильич сказал мне: «Немножечко больше веры в свои силы! Необходимо немножечко больше веры!».

Как часто в наиболее трудные, сложные моменты работы приходилось мне звать на помощь это ильичевское «немножечко больше веры в свои силы».

…Новогоднюю ночь 1904 года Владимир Ильич провел с нами. Слушали оперу «Кармен» в довольно плохой постановке, пили пиво в «Ландольте», гуляли по оживленным в эту ночь улицам Женевы. При встречах с меньшевиками демонстративно отворачивались друг от друга. Веселое, задорное настроение не покидало нас в эту новогоднюю ночь. Ведь ко всему прочему были мы тогда молоды, молод был и Владимир Ильич, любил он веселую шутку и громкий смех.

Наступивший 1904 год был, как известно, годом быстрого нарастания революционной волны в России. Тем настоятельнее была потребность вывести партию из тупика, в какой завела ее дезорганизаторская политика меньшевиков.

При встречах с нами Владимир Ильич все больше и больше говорил о практической подготовке ПТ съезда партии. Несмотря на скудость средств (меньшевики захватили партийную кассу), кое-кого из партийных работников время от времени все же удавалось отправлять в Россию.

В первых числах апреля 1906 г. я решила съездить на родину в город Велиж, где хотела отдохнуть, а также легализоваться, так как после октябрьской амнистии, которая покрыла все мои предыдущие «грехи», оформиться и восстановить себя в правах не успела.

Дома я предполагала получить паспорт на свое собственное имя, однако это было не так просто. Наши уездные власти к весне 1906 года уже вовсе забыли про царский манифест 17 октября 1905 года, благо от этого манифеста к тому времени уже остались «рожки да ножки». Приехав к матери, отец мой умер в 1903 году, когда я сидела в Доме предварительного заключения в Петербурге, я два дня благополучно просуществовала, а на третий, когда меня вписали в домовую книгу, появился «почетный» эскорт из нескольких городовых во главе с усатым, нафиксатуаренным, чрезвычайно галантным в обращении приставом. Пришли за мной часов в одиннадцать утра, обыска никакого не производили, а вежливо пригласили «пожаловать» в полицейское управление.

Бедная мать моя пришла в великое отчаяние, причитая мне вдогонку, что я позором покрыла ее седую голову, что на нее теперь все пальцами будут указывать, как на мать арестантки, и т. д. Но все эти упреки нисколько не помешали ей тут же побежать на базар, купить курицу, сварить и принести мне в полицейское управление. Некоторое время спустя, находясь в запертой комнате, я услышала за дверью перебранку между усатым околоточным, недавно столь галантно предо мной расшаркивавшимся, и старческим голосом, в котором, к ужасу своему, узнала голос матери. Я стала барабанить кулаком в дверь, ее открыли, и я увидела перед, собой заплаканную мать с судком в руках и разъяренную физиономию околоточного, который при моем появлении приятно осклабился и забормотал: «Ах, извиняюсь, это, оказывается, к вам, никак не ожидал, чтобы у такой барышни была такая надоедливая мамаша!». При виде меня вполне здоровой мать моя облегченно вздохнула, а когда я, поев курицы, уверила ее, что никакой серьезной опасности мне не грозит, совсем успокоилась.

Через час пришел исправник, и мы с ним в самой мирной беседе выяснили, что мой арест является просто недоразумением, что он «забыл» про амнистию, что имеющееся у него предписание задержать меня на случай, если я явлюсь на родину, относится к старым годам. Следовательно, я могу считать себя свободной и вернуться в отчий дом.

После этого случая я не без основания опасалась, что уездный исправник может вдруг оказаться способным не только забывать, но и вспоминать кое-что, либо из другого города могут ему напомнить обо мне. Поэтому я решила дольше здесь не оставаться, тем более, что в связи с моим арестом дома создалась такая нервная обстановка, что никакого отдыха не получалось. Бросила я мысль и о легализации: продолжать работать под собственным именем, столь скомпрометированным прошлыми арестами и тюрьмами, было нецелесообразно. Я решила из своей привычной нелегальной кожи не вылезать и опять жить и работать по чужому паспорту.