С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Возникла новая большая пауза. Закрыв тетрадь, ероша волосы, Билибин встал и, нервно жестикулируя, возбужденно ответил: "Но позвольте, Владимир Аполлонович, такой подход к работе театрального художника, хотите вы этого или не хотите, есть прямая узурпация его творческих прав". Вообще, как мне пришлось И дальше убедиться, Билибин, обладая взрывчатым темпераментом, в конфликтных ситуациях сразу нажимал эмоциональную педаль. "Может быть, может быть, — внешне спокойно парировал Лосский, — но иначе я работать не умею".

Убыстряя темп разговора и все больше возбуждаясь, Билибин продолжал: "Я высоко оцениваю роль режиссера и его значение в создании спектакля. Но, согласитесь сами, разве можно так ограничивать роль художника. Мне кажется, надо предварительно обо всем столковаться, совместно решить и композицию — это дело далеко не последнее. А так.. ." И совсем уж запальчиво, отойдя к окну, закончил: "Облекать, как вы говорите, в красочный костюм чужие мысли, раскрашивать чужие решения — не знаю, не знаю". Воцарилась третья длительная пауза. Видя, что разговор сразу принял нежелательное направление, и понимая четкость и определенность характеров обоих его участников, Пазовский, сам человек очень темпераментный и в работе, и в творческих обсуждениях, в данном случае примирительно улыбаясь, дипломатично заявил: "Ну, вот и хорошо.

Я вижу, работа уже началась, идут споры, а в них, как говорят, всегда рождается истина. И я уверен, что мы все придем к благоприятным результатам", — и сразу же перевел разговор на парижские темы.

Все как будто внешне успокоилось. В паузе Локшин, видимо желая еще больше стабилизовать создавшееся настроение, предложил Билибину перейти в кабинет директора для подписания заготовленного там договора. Иван Яковлевич вновь разволновался и, замахав руками, почти закричал: "Что вы, что вы, какой договор. Я должен внимательнейшим образом познакомиться по всему спектаклю с намерениями и планами Владимира Аполлоновича. Подчеркиваю -—- по всему спектаклю. Все выяснить, уяснить себе, разобраться. И если это все придется мне по душе, только тогда — я первый раз в подобном положении, — волнуясь, прервал он нить разговора, — первый раз, и если я все это приму, я должен буду написать несколько пробных эскизов, и если они понравятся, только тогда можно будет говорить о каком-то договоре". — "Конечно, конечно", — закруглил Пазовский. На этом закончилась описанная предварительная встреча. Мы — Лосский, Локшин ия — ушли, а хозяин кабинета задержал гостя для дальнейших разговоров. "Какой ершистый, — сказал Лосский, уходя из театра.—Ну, поживем — увидим. . ."

Я позволил себе, может быть, излишне подробно остановить внимание читателя на этой ярко запомнившейся мне благодаря своему важному содержанию беседе. Но только потому, что в ней, как мне кажется, в решающем моменте со всей категорической определенностью выявилось творческое кредо Билибина, его сугубо неподкупная принципиальность в защите авторских художнических прав, горячая эмоциональность его живой, чутко реагирующей, увлекающейся натуры.

Началась работа над спектаклем. Певцы учили партии, начал заниматься с ними и Пазовский. Билибин работал с Лосским. Встречаясь с Владимиром Аполлоновичем, я спрашивал, как идут дела с декорациями. "Трудимся. Строптивый товарищ, все спорит. Но какая фантазия, набрасывает и набрасывает, вот энергия, молодым зависть", — как-то очень дружелюбно сказал Лосский.

Прошло примерно недели три после описанного визита Билибина в театр. Аосский, придя в режиссерское управление, раздеваясь, хитро подмигнул мне и сказал: "Ну, кажется, угомонился. По-моему, обо всем договорились. Скоро посмотрим".

Через несколько дней, делая экспозицию своего спектакля, Владимир Аполлонович показал эскизы четырех первых картин оперы (сам художник был нездоров и на этом показе отсутствовал). Впечатляюще красочные, написанные с тонким ощущением музыки Римского-Корсакова и поэтической сказочности Пушкина, ярко выражающие драматургию, стилистически оригинальные эскизы эти вызвали громкие аплодисменты всех присутствующих. Были показаны также и эскизы некоторых костюмов к спектаклю, принадлежащие супруге Ивана Яковлевича — художнице Александре Васильевне Щекатихиной-Потоцкой {1}очень понравившиеся и одобренные участниками постановки. Со всяким "но" в вопросе о художнике спектакля было покончено.

Работа над спектаклем шла дальше. Пазовский ежедневно проводил оркестровые корректуры и спевки с солистами. Аосский, сдав образцы своих макетов, скрупулезно, во всех деталях обсужденных с Билибиным, начал заниматься с актерами. Иван Яковлевич закончил последние эскизы декораций и бутафории, его супруга — эскизы костюмов. В художественнопостановочной части делались рабочие макеты, готовились к изготовлению декораций, костюмов, бутафории и реквизита. Работа шла в быстром темпе, так как срок окончания этой сложной постановки — январь 1937 года был уж не за горами. Наконец, начались и общие сценические репетиции. Ивана Яковлевича в эти дни можно было постоянно видеть в театре. Он бывал в художественно-постановочной части, обсуждал с ее руководителями технологию готовящегося оформления, его машинерию, последующую практику многочисленных сценических эффектов постановки, посещал декорационный зал, где писались живописные полотна декораций; бывали мы с ним и в производственных мастерских театра на улице Писарева, где делали станки, мебель и прочее. При встречах, в разговоре о подготовке спектакля заведующий художественно-постановочной частью Дмитрии Сергеевич Одинцов и известный художник-скульптор Сергей Александрович Евсеев в один голос выражали свое восхищение творческой энергией Билибина, его вкусом и эрудицией, вниманием к самым мелким деталям и каким-то энтузиастским, не считающимся со временем отношением к проводящейся работе: "Хоть трудно иногда бывает, горяч, придирчив, — говорили они, — да зато интересно". А Евсеев добавлял: "И все об удобствах актеров заботится. Петь-то им придется, говорит, а не нам с вами".