Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

Тут кстати будет сказать, что одни из сектантов, так называемые «поморцы», имеют обычай, который очевидцы описывают так: «Как умирать у них кто-нибудь станет, они его в прорубь или на речку крестить. „Младеном“, говорят, станет, когда после крещения помрет, то есть без всякого греха… Старосту нашего мало на огне палить — он отца закрестил. В горячке старик-то лежал, а они его потащили в прорубь. Дело было до пасхи, лед был еще. После крестин он тут и душу отдал, домой труп принесли».

Выходит, и у христиан такой способ ничем не лучше того, как восточно-сибирские инородцы иногда после шаманства вывозят своих труднобольных еще заживо в лес и там оставляют, говоря, что в их ламских книгах так велено делать. Потом они ездят смотреть, конечно, уже покойника — поел его зверь или хоть поклевала ли хищная птица. Если окажется поеденным или поклеванным, значит, он угоден Богу, и тогда они делают над трупом или его останками какой-то особый обряд. Если же покойник в течение трех суток не тронут, — значит, плохо, им гнушается не только Бог, но и хищная птица…

Вот и скажите, где у этих зверей в образе человека душа? Где то сердце, которое так отзывчиво даже у животных? Неужели их искаженное верование поборает не только здравый смысл, но и то чувство сожаления, ту братскую любовь, которые так тепло, так лучезарно горят в учении Спасителя?..

Но зачем удивляться поступкам иноверцев, когда встречаются еще хуже, еще звероподобнее люди из среды христиан, помимо упомянутых куячан, по соседству с Алтаем, в восточной окраине. Тут некоторые промышленники нередко охотятся за так называемыми в Сибири «горбачами». Вы думаете, читатель, что это особый зверь или птица? Но вы не найдете такого названия ни в какой зоологии. Сибиряк назвал горбачом рабочего человека, возвращающегося с заработком с золотых приисков или бежавшего с каторги. У него за плечами горб из котомки с разным барахлом.

Вот их-то и караулят по сибирским дебрям, к несчастью и стыду человечества, озверевшие промышленники!.. Их-то, при удобном случае, и бьют из винтовок, говоря, что «горбач не в пример лучше зверя: тут и лопать (одежда), и деньжата перепадают!..» Как вы назовете таких личностей? И будут ли они хуже исторически прославившихся Торквемадов и других палачей, которые не придумали бы и той ужасной мести, что творят в свою очередь и горбачи, если попадет в их руки оплошавший зверовщик.

Они надевают ему так называемую «красную шапку», то есть раскаляют докрасна медный или железный котелок и накрывают им преступную голову озверевшего охотника!.. Какой прием из такой войны лучше, судить не берусь, но поражающие картины того и другого способа, мне кажется, настолько ясно говорят сами за себя, что излишни всякие комментарии. Вряд ли какое перо и какая кисть изобразят те адские страдания, которые испытывает человек в этой ужасной шапке!..

К счастью, на Алтае до такой возмущающей душу профессии, кажется, не дошли, а потому я позволю себе сказать о довольно курьезном и непонятном факте, какой, в числе подобных ему, всезнающие и непризнанные авторы стараются объяснить совпадением или простою случайностью. Быть может, это и так, спорить не стану, хотя не считаю подобные изречения объяснением, а лучше расскажу, что было.

В 1874 году, в июне месяце, я был вытребован на экстренный горный Совет в город Барнаул. Вся моя семья оставалась в Сузуне. Со мной по обязанности службы, как заводской гиттеншрейбер, поехал Степан Васильевич Широков. Во все время Совета мы помещались в крайне немудрой и единственной гостинице Агапова, где занимали две небольших комнатки. Понятное дело, что, прожив в удалении от семьи более двух месяцев, мы оба сильно соскучились, а тем более потому, что почта из Сузуна приходила раз в неделю. Понятно также и то, что мы с нетерпением ждали конца Совета, рвались домой и, как институтки, считали чуть только не минуты до нашего отъезда. И вот 10 августа эта давно желанная минута пришла, но пришла она вечером, после последнего заседания. Ехать в ночь мы не захотели и порешили так, чтоб выехать в 4 или 5 часов утра 11 августа. В этот последний вечер я не захотел идти в гости, хотя и звали «повинтить», а предпочел остаться дома и стал укладываться. С помощью Широкова работа эта кончилась скоро, и мы потребовали ужинать.

Девушка накрыла на два куверта, но просила немножко подождать, потому что было еще рано, а кушанья приготовлялись в собрании, где и держал буфет хозяин гостиницы.