Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Обошли озеро, подошли метровъ на пятьдесятъ и стали ползти — вслушиваясь въ каждый лѣсной шорохъ. Юра ползъ нѣсколько въ сторонкѣ отъ меня, и вотъ слышу его восторженный голосъ:

— Никакихъ гвоздей — Финляндія.

Оказывается, Юра наползъ на какую-то мусорную кучу. Тамъ валялись обрывки газетъ на финскомъ языкѣ — правда, газеты могли быть и карельскими (мы не знали ни того, ни другого языка), — но здѣсь были консервныя, папиросныя, кофейныя и прочія банки, на которыхъ были надписи и на шведскомъ языкѣ. Сомнѣній быть не могло.

Да, конечно, никакихъ сомнѣній уже быть не могло: мы въ Финляндіи. Оставалось неизвѣстнымъ, какъ далеко прошли мы вглубь ея территоріи, въ какихъ мѣстахъ мы находимся и какъ долго придется еще блуждать по тайгѣ въ поискахъ человѣческаго жилья. По нашей бѣглецкой теоріи — намъ полагалось бы попасться на глаза любымъ иностраннымъ властямъ возможно дальше отъ границы: кто его знаетъ, какіе тамъ неписанные договоры могутъ существовать между двумя сосѣдствующими пограничными заставами. Политика — политикой, а бытъ — бытомъ. Въ порядкѣ сосѣдской любезности — могутъ и выдать обратно... Правда, финская граница была въ свое время выбрана, въ частности, и потому, что изъ всѣхъ границъ СССР — тутъ можно было расчитывать на наиболѣе корректное отношеніе и наиболѣе культурную обстановку, но опять-таки, кто его знаетъ, какое "обычное право" существуетъ въ этой таежной глуши? Пока я путано размышлялъ обо всемъ этомъ — Юра уже устремился къ строенію. Я его попридержалъ, и мы съ ненужной осторожностью и съ бьющимися сердцами вошли внутрь. Это, очевидно, былъ баракъ лѣсорубовъ, обитаемый только зимой и пустующій лѣтомъ. Баракъ — какъ баракъ, не на много лучше нашего медгорскаго — только посерединѣ стояли развалины какого-то гигантскаго очага или печи, а полъ, нары, столы были завалены всякими буржуазными отбросами. Тутъ Юра разыскалъ сапоги, которые, по буржуазнымъ масштабамъ, видимо, никуда уже не годились, но которые могли бы сойти за предметъ роскоши въ СССР, валялись банки отъ консервовъ, какао, кофе, сгущеннаго молока и пустыя папиросныя коробки. Я не курилъ уже пять или шесть дней и устремился къ этимъ коробкамъ. На полъ папиросы наскребъ. Юра разыскалъ нѣчто, похожее на топленое сало и нѣсколько изсохшихъ въ камень хлѣбовъ — хлѣба у насъ не было тоже уже дней шесть.

— Сейчасъ устрою буттербродъ со смальцемъ, — сказалъ онъ. Я попытался было протестовать — но слишкомъ былъ занятъ поисками табаку. Юра намазалъ саломъ кусокъ сухаря и отправилъ все это въ ротъ. Лицо его стало задумчивымъ и взглядъ устремился, такъ сказать, внутрь.

— Ну, какъ?

Юра сталъ старательно выплевывать свой буттербродъ.

— Ну, что? — переспросилъ я еще разъ — не безъ нѣкотораго педагогическаго злорадства.

— Лыжная мазь, — сказалъ Юра дѣланно безразличнымъ тономъ... и скромно отошелъ въ уголокъ.

Мы вышли изъ барака. Небо казалось вымытымъ какъ-то особенно тщательно, а таежный вѣтерокъ — особенно ароматнымъ. У барака оказался столбъ съ надписью, которая была намъ непонятна, и со стрѣлой, указывавшей на западъ. Въ направленіи стрѣлы шла полузаросшая травой тропинка. Юра подтянулъ свой рюкзакъ и даже запѣлъ: "эхъ, полнымъ полна коробушка, плечъ не давитъ ремешокъ" — ремешокъ, дѣйствительно, не давилъ: во-первыхъ, потому, что наши рюкзаки за шестнадцать сутокъ пути были основательно облегчены и, во-вторыхъ, потому, что послѣ таежныхъ болотъ, заваловъ, каменныхъ осыпей — такъ легко было идти по человѣческой дорогѣ и, наконецъ, потому, что на душѣ было, дѣйствительно, очень весело.

Но это настроеніе было перебито мыслью о Борисѣ: какъ онъ дошелъ?

— Nobiscum Deus, — оптимистически сказалъ Юра. — Борисъ насъ уже въ Гельсингфорсѣ дожидается.

Юра приблизительно оказался правъ.

Часа черезъ два ходьбы мы вышли къ какому-то холмику, огороженному типичнымъ карельскимъ заборомъ: косо уставленныя еловыя жерди. За заборомъ былъ тщательно обработанный огородикъ, за огородикомъ, на верхушкѣ холма, стояла небольшая чистенькая изба. На стѣнѣ избы я сразу замѣтилъ бляху страхового общества, разсѣявшую послѣднія притаившіяся гдѣ-то въ глубинѣ души сомнѣнія и страхи. У избы стояло два сарая. Мы заглянули въ одинъ изъ нихъ.

Тамъ за какой-то работой ковырялась дѣвочка лѣтъ этакъ 10-11-ти. Юра просунулъ въ дверь свою взлохмаченную голову и попытался изъясняться на всѣхъ извѣстныхъ ему діалектахъ. Его попытки произвели нѣсколько неожиданное впечатлѣніе. Дѣвочка ринулась къ стѣнкѣ, прислонилась къ ней спиной, въ ужасѣ прижала руки къ груди и стала судорожно и беззвучно хватать воздухъ широко раскрытымъ ртомъ. Юра продолжалъ свои лингвинистическія упражненія. Я вытащилъ его изъ сарая: нужно подождать.