Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Но уже сознание людей стало меняться — из нации радиослушателей, рыскающих на коротких волнах — ещё одно наследие Второй Мировой — в нацию смотрящих, ищущих и наблюдающих. Такие события как коронация королевы Елизаветы II начали собирать семьи, родственников и соседей у голубого кинескопа. Как–то вечером, помню, показывали танцующих кан–кан Tiller Girls. Вся семья собралась у ящика, все буквально приклеились к экрану. Они окончили свой танец, и человек в галстуке–бабочке объявил эту тёмнокожую девушку, собирающуюся нам спеть. Чёрно–белый в цвете. Это была Билли Холидей. Чёрно–белый блюз! У меня было такое чувство, что пела она исключительно для меня одного, направляя все свои чувства в мою сторону. Но не чувство радости несла она мне, а ощущение, что умирает. Затем снова вернулись Tiller Girls, снова стали высоко задирать свои ноги в чулках в крупную сетку. Мама с тётей не удержались и стали осуждать их, говоря, как это мерзко и отвратительно показывать всем так много своего тела. Напротив, мужчины в доме все как один в восторге рукоплескали им. Но всё это была чёрно–белая жизнь. А в мою жизнь вошло немного цвета — это Билли Холидей и Мерилин Монро.

Первой реальной героиней в моей жизни, стала вовсе не экранная героиня. Ньюкаслское городское вересковое поле — обширная зелёная с буйной растительностью территория в самом центре нашего города. Во время ежегодного соревнования в беге, цыгане, клоуны, жонглёры, актёры и уличные художники собирались там со всех концов Европы и Объединённого Королевства на настоящий карнавал, длящийся целую неделю. С любопытством я разглядывал старинные кибитки на огромных деревянных колёсах, с рессорами, как бы сошедшими с экрана, дощатыми бортами, с крышами из толстой грубой ткани, и металлической печной трубой. Сквозь простыни, развешанные на просушку, я увидел костёр с большим чёрным металлическим котелком. Цыганка сняла его с огня и вылила дымящуюся воду в железную бадью, отпрянув немного назад, чтобы пар не ожёг ей лицо. Её блуза съехала с плеча, оголив грудь, и я увидел её тёмно–коричневые крупные соски. Я просто ошалел. С минуту она не замечала меня, затем, увидев меня, стоящего между развешанными на верёвке простынями, её карие глаза сверкнули, и она прикрыла грудь правой рукой.

— Гррр… Мерзавец, — прорычала она, скорчив грозную гримасу.

Я пулей отлетел в сторону. Этого мне никогда не забыть. Этим же вечером я впервые онанировал, вспоминая её. Она навсегда осталась в моей памяти.

В школе одни предметы мне нравились, другие — внушали ужас. Всё, что связано с деятельностью человека, история, изящные искусства, религия, география — я любил… всё, остальное — какие–то схемы, диаграммы — навевало тоску. Ненавидел экзамены. Помню, когда пришло время сдавать их в одиннадцатом классе, я всё отпущенное время смотрел в окно и думал, что может измениться, если я их не сдам. Так я сидел, ничего не делая, и, что типично для меня, старался наверстать упущенное время за оставшиеся пятнадцать минут. Бесполезно говорить, что экзамены я проваливал. Как выяснилось много позднее, разницы большой в этом не оказалось, в любом случае — дурацкая система.

Так или иначе, среднюю школу на Уорриор–стрит я окончил, место, которое до сих пор вспоминаю не без содрогания. Рассказывают жуткие вещи про нашу школу, одно имя которой вызывает в памяти воинствующие банды, что выделяло нас на фоне остальных окрестных школ. Рассказывают, что обрядом посвящения было бросание всех новоиспечённых через футбольные ворота. Я испытал нечто подобное задолго до этого и прятался в уборной до начала урока, избегая всяких нежелательных встреч. В школе было полно хулиганов, и перед школой я часто видел полицейскую машину и полицейских, выводящих из здания кого–нибудь из учащихся в наручниках. И гораздо больше сил чем на учёбу уходило, чтобы держаться подальше от неприятностей.

Был там один учитель, Берти Браун, ветеран Второй Мировой, полный самых невероятных историй. Он смог достучаться до моего сердца. Война в рассказах Берти была совсем другой, как уха отличается от той похлёбки из рыбьей муки, которую показывали в новостях, и была ближе моему пониманию, благодаря ещё и рассказам моего дяди. Берти описывал свою работу на войне, как нечто среднее между гражданским инженером и боевым лётчиком. Мы сидели с открытыми ртами, слушая, как он летал на разведку над Тихим океаном, снимал на камеру вражеские позиции, и как приземлялся на экзотических островах Южной части Тихого океана, чтобы взять пробы почв, узнать, можно ли в будущем построить на них аэродромы для тяжёлых бомбардировщиков. У нас волосы вставали дыбом, когда он совсем близко подбирался к японцам. Я уж начинал было думать в красках, но по–прежнему всё оказывалось старой военной хитростью.