Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

По субботам после полудня мы обычно ездили в Вест–Энд Ньюкасла. Помню клуб NAAFI, помню американских солдат, помню лица чёрных джи–ай. Помню свой восторг от их чёрной кожи и необычных волос. Остальные солдаты обычно собирались компаниями, на их форме была нашивка — небольшой чёрный значок со сверкающим камнем — немецкие военнопленные, работавшие на отдалённых фермах. Им разрешалось по выходным приезжать в город в магазин на военной базе. Помню, ходил упорный слух, что в лесах прячется немецкий шпион. И все мы правдами и неправдами стремились его найти. Недавно я расспросил о нём своего отца. Рудольф Гесс угнал частный аэроплан кого–то чиновника из высшего немецкого командования и, перелетев на нём через Северное море, приземлился в Шотландии, чтобы найти прибежище. Он пробовал выйти на Британское правительство, чтобы те прекратили войну. И вдруг, совершенно внезапно она прекратилась. Виктория! Я помню все вышли на улицы, кругом радостные, счастливые лица, помню, как если бы это было вчера. Простые дощатые столы, вместо скатертей покрытые Джеком. За ними, прячась от чужих глаз, я держал за руку миниатюрную блондинку с румянцем на щеках. Мы, подражая нашим предкам, чокались кружками с ярко–зелёной шипучкой.

Одежда и еда была по карточкам; твёрдой валютой в те дни были сигареты и нейлоновые чулки. Невозможно было их достать иначе как на чёрном рынке. Помню, у меня чуть глаза на лоб не вылезли, когда я увидел, как мать рисует швы на ноге своей сестры, моей тёти. Та привела в дом Томми с светло–русыми волоса, чьё имя было на самом деле Альф. Он был помешан на мотоциклах. Как–то он взял меня прокатиться, и с того раза началась моя долгая, длиною во всю мою жизнь, любовь к мотоциклам.

— Чем быстрее ты двигаешься, тем дольше проживёшь, — любил говорить мой обожаемый дядя, поглаживая свой сверкающий в солнечных лучах AJS.

Война кончилась, мужчины стали возвращаться домой. Огромное количество разводов, не счесть разбитых семей, а ещё больше тех, кто не вернулся. В Ист—Сайде Ньюкасла у детей не было даже обуви. Царила жуткая бедность и безработица. Но я этого ничего не знал; родители меня оберегали от всего. Я рос счастливчиком. Самым счастливчиком из всех счастливчиков. Возвратился с войны и мой дядя Джек. Полковой сержант–майор в Даремского лёгкого пехотного полка. Он вернулся откуда–то с Востока. Его сбили над Сингапуром и некоторое время он находился в плену. До войны он был начальником караульной службы в Чанги, британской военной тюрьме. Несмотря на то, что войны уже не было, он всё равно продолжал воевать. Он был кадровым офицером. И вернулся он, прослужив в Гонконге, только в 1951 году.

Помню, в один из приездов домой, с ним приехал капрал–гурх и, вдвоём они втащили прямо в дом пулемёт Брена. И более того, водрузили его на бабушкин стол. От него в комнате распространился запах масла и смерти; помню, он меня зачаровал. Думаю, я надоел им с расспросами. После раз двадцати просьб показать мне его клинок, капрал–гурх наконец поддался моим уговорам и, когда никто нас не мог видеть, он быстро выхватил его из ножен, меня тут же ослепил блеск широченного лезвия. Сверкнув своими огромными карими глазами, он схватил мою руку и взмахнул клинком прямо перед моим носом. Клинок легонько коснулся моего большого пальца, и из пореза выступили капельки крови. Вскрикнув, я в ужасе отскочил. При виде крови слёзы хлынули из глаз, и я заревел. А дядя Джек меня даже не пожалел.

— Пусть будет это тебе уроком, — сказал он.

(Я не знал тогда, что гурхи вынимают из ножен своё оружие, только в случае опасности.) Но самое худшее… вздумай я рассказать об этом своим одноклассникам, они подняли бы меня на смех, как если бы я начал гнать им какую–нибудь пургу!

Моя школа умудрилась втиснуться между скотобойней и верфью Викерс—Армстронг, и нас с одной стороны оглушал грохот работающих огромных механизмов, а с другой — душила липкая смердящая вонь — удивляюсь, как я вообще мог учиться. И когда ветер менял направление, мы всем классом один за другим выбегали в туалет, где нас буквально выворачивало наизнанку. А из–за шума клёпальных пистолетов даже в самую жару нам было не открыть окна. Между школой, стоящей на берегу реки, и улицей Марондейл, где жил я, простиралась обширная заброшенная пустошь. Частично она сохранилась и до сих пор. Но в те дни для нас, детей всей округи, она представлялась диким, безмерным краем, каким был прежде Запад, которым мы бредили, зачитываясь рассказами Фенимора Купера и пересматривая в который раз фильмы Джона Уэйна. На этой пустоши по дороге из школы домой проходили серьёзные бои, затеваемые детьми католиков и протестантов. Нашим оружием, нашими планами сражений, нашими окопами мы обязаны были вышедшим из строя, забытым или потерянным снаряжением военного времени. Вся пустошь была исчерчена окопами, пулемётными гнёздами, противотанковыми заграждениями, опутана рядами колючей проволоки. По выходным мы отправлялись на поиски, откапывали всё, начиная с настоящих ручных гранат до пулемётных коробок калибра .303. У старших имелись в запасе духовые и армейские ружья, как прежде так и теперь всё - .22 калибра (помню, у одного даже была длиннющая Lee Enfield калибра .303), а нашими мишенями были старые бутылки и банки.